Вознесение
Шрифт:
Глава четвёртая
По дороге домой я заезжаю в бассейн. В такую жару полседьмого — самое подходящее время: пусть вода слишком теплая — гораздо теплее восемнадцати градусов, при которых только и можно ощутить настоящую свежесть, — зато, если повезет, в моем распоряжении будет целая дорожка. Но видимо, сегодня не мой день. Не успеваю я припарковаться, на соседнем «инвалидском» месте резко останавливается машина (синий «рено-гибрид»), и сидящая внутри женщина устремляет на меня полный мольбы взгляд. Светлые глаза, рыжие, блестящие рыжие волосы… Она, давешняя незнакомка. Сегодня с ней лысеющий блондин с усталым лицом — похоже, из тех работяг, которым «ни на что не хватает времени». Старше ее. Пригнувшись к рулю, он тоже поворачивается ко мне и смущенно разводит руками, как будто взывает к моему сочувствию, а когда его
Впрочем, менять свои планы я не хочу. Может быть, если я покручусь по парковке, они решат, что я уехала, и уедут сами. Даю задний ход и вижу в боковом зеркале, как незнакомка поворачивается к спутнику и что-то кричит. Лицо у нее совершенно несчастное. Что-то явно стряслось, какое-то непоправимое, страшное несчастье. Может, эти двое — родители кого-нибудь из оксмитских пациентов? Возраст у них подходящий. Психическое заболевание у ребенка — тяжкое испытание, не одна семья распалась по этой причине. Но если рыжеволосая незнакомка хочет со мной поговорить, почему бы ей не договориться о встрече по обычным каналам? Когда я возвращаюсь на прежнее место, их уже нет. Путь к бассейну свободен. Можно спокойно поплавать. Однако глаза рыжеволосой незнакомки мне удается стереть из памяти только после тридцати кругов.
Гроза началась. Небо пошло пятнами туч; мерно, будто гигантская сушильная машина, погромыхивает гром. В студию, где уже сидит на своем посту кряжистая бритоголовая медсестра, входит Бетани, и мы вместе смотрим на разворачивающийся за окном спектакль. Бурлит и пенится небо, над чернильной поверхностью моря потрескивают трезубцы молний. На заднем фоне сосредоточенно машут крыльями белые ветряки. Деревья с трудом удерживаются в земле, их вывернутые наизнанку кроны похожи на пучки водорослей, от которых временами отделяется нить и тут же снарядом уносится прочь. Вспышки молний озаряют погруженную во мрак студию, а Бетани кругами ходит по комнате, поворачивая голову из стороны в сторону, как будто ловит пульсацию воздуха. Открыв окно, она прижимается лицом к белым прутьям решетки и глубоко вдыхает.
— Хорошо бы очутиться на вершине горы. Стоять и ждать, и пусть в меня ударит молния. Бац! Прям в макушку. Или нырнуть в горящее море.
— Мне бы хотелось узнать, что ты думаешь о смерти. Какие у тебя ассоциации, мысли… — говорю я, просто потому, что попытаться стоит. Бетани пропускает вопрос мимо ушей. Сегодня я здесь лишняя и только отвлекаю ее от важных, королевских дум. Наконец она перестает метаться, замирает посреди комнаты и жадно втягивает наэлектризованный воздух. Лицо ее забрызгано дождем.
— Держи. — Сую ей в руки угольный карандаш с раздражением, которое почему-то не могу скрыть. — Пришла в студию, так рисуй.
Как ни странно, она безропотно садится за стол и начинает рисовать — сосредоточенно, почти уткнувшись носом в страницу, и с таким пылом, что уголек чуть не рвет бумагу. Рука так и летает над листом, взметая облачка черной пыли. Время от времени Бетани вытирает пот с лица, оставляя на коже жирные полоски сажи. В ее набросках — спирали, причудливые арабески — нет ни капли сходства с тем, что происходит за окном. Она быстро исчерчивает один лист за другим; устав от очередного рисунка, смахивает его на пол. На одном из них замечаю человеческую фигурку — мужчина ныряет со скалы.
— Кто это?
Никогда не видела клифф-дайверов? По телевизору показывали. В Акапулько. Разводят руки в стороны и ныряют со скал в море. Как Иисус.
Ты считаешь себя верующим человеком?
— Нет.
Но ведь раньше ты верила в Бога. Та церковь, в которой ты…
Его церковь. Не моя. — Показывает на виски. — Вот, видишь? Метка зверя. Врачи любят этим заниматься. Одно вводят, другое вытягивают.
— Опиши мне своего отца. Что он за человек? Я знаю, у тебя к нему двойственные чувства, но, может, ты мне о нем расскажешь?
Мотает головой.
— А о матери?
— О! Придумала, что я тебе расскажу. Очень полезный факт об электричестве. Считается, что молния не может ударить в одно и то же место дважды. Но есть люди, в которых молния попадала не два даже, а три раза. У них в крови много металла. Как у меня.
— По-твоему, ты притягиваешь несчастья? — спрашиваю я, катая кусочек мела между пальцами. Во мне зреет непреодолимое желание рисовать, и не важно, что это будет, главное — увидеть свой след и убедиться: я существую. Однако что-то мне мешает — нечто примитивное, засевшее глубоко во мне, живущее по своим, никому не известным законам.
Бетани качает головой, улыбается и укоризненно цокает языком:
— Со мной этот номер не пройдет. Забудь свои психологические штучки. Попробуй задать настоящий вопрос.
— А ты меня научи. Давай поменяемся ролями.
— Ага. Разбежалась, — смеется Бетани. — Какой идиот захочет меняться местами с калекой?
Принимаюсь наводить порядок в уголке для работы с глиной. Через минуту раздается звонок на обед, в студию входит медсестра и уводит Бетани. Я остаюсь одна.
За окном собираются тучи, растекаются волнами серого пара. Глядя на их бесшумный, призрачный бег, я вдруг понимаю, что уже не могу не думать о Бетани. Когда мои мысли сосредоточены на ней — даже если они не всегда приятны, — я забываю о себе. А забвение, как я теперь выяснила, иногда превращается в наркотик. Бетани не испытывает к нашему миру никаких добрых чувств. И если представить, что по каким-то своим — и, возможно, веским — причинам ты разделяешь ее нелюбовь, представить, будто и ты веришь, что умер в четырнадцать лет, то жить в этой клинике, воображая, будто в тебя вселился могущественный призрак — этакая разъяренная, наэлектризованная Гея, — судьба далеко не худшая. Если со всех сторон на тебя сыплются катастрофические прогнозы климатологов, а в детстве тебя кормили рассказами о геенне огненной — идее, в которую верят все больше и больше людей, — почему бы не поддаться заблуждению о том, что у тебя есть особый дар? Электрошок, как известно, на время стирает память, и можно рождаться заново, неделю за неделей, и громко сулить миру мрак и погибель или, в другом настроении, искать утешения в своих маленьких сокровищах — в мечтах и страхах, которые хранятся в подвалах твоей памяти. Я сама через это прошла и знаю, как это бывает: надежды, спрятанные на дальнюю полку или яростно отброшенные в сторону, спасительные иллюзии о том, что человек — центр вселенной, превратившиеся в бессмыслицу и абсурд.
Небо уже почти почернело — то ли день, то ли ночь. Уголок лепки — настоящая зона бедствия, и до стола, за которым работала Бетани, я добираюсь только через полчаса, за несколько минут до следующего занятия. Там, рядом с угольными небесами и изготовившимся к прыжку ныряльщиком, остался набросок — красная фигурка лежит, скособочившись, на полу. Рисунок похож на детский палка, палка, огуречик. Судя по двум треугольникам на груди и юбке, тоже треугольной, на рисунке изображена женщина.
Что-то торчит у нее из глаза.
По словам Мэри, моего физиотерапевта, число молодых пациентов с инфарктами неуклонно растет — такой вот побочный эффект алкоголизма и наркомании. Странно, что о нем так мало говорят. Среди людей в инвалидных колясках многие — моего возраста или младше; родители или даже бабушки-дедушки, сопровождающие колясочника, — явление не редкое. Подтверждение тому — мои утренние прогулки, во время которых я регулярно застаю себя за тем, что танцую дуэтом с другой парой колес, неизящно вихляя туда-сюда в попытке разъехаться с соратником по несчастью. В процессе те из нас, кто еще не разучился разговаривать, обмениваются сочувственными репликами о собачьем дерьме и разглядывают кресла друг дружки — с тем же ревнивым любопытством, с каким мужчины косятся на машины соперников, а матери — на встречные коляски. На прощание мы улыбаемся друг другу с печальным пониманием, связанные знанием о мире, в котором бытовые проблемы и неочевидные чувственные радости — изысканный вкус артишоков, некий музыкальный пассаж, не говоря уж о новых эрогенных зонах, неожиданно появившихся на смену утраченным, — значат теперь больше, чем кто-либо из нас мог себе представить. Хочу я того или нет, теперь я принадлежу к их сообществу. Нет, лучше отпилить себе голову тупой пилой, чем вступать в клуб колясочников или организовывать группу психологической помощи — хотя я вполне могла бы, с моей-то профессией. У меня своих забот по горло.