Возвращение корнета. Поездка на святки
Шрифт:
— Halt! Кто такой? Стреляю! — Никто не отвечал ему.
По расчетам давно они должны были выйти в деревню, а всё еще не прекращался лес, шли они, очевидно, неверно. Воздух стал сереть, проступали очертания деревьев, наступало утро. Подберезкин шел, машинально передвигая отяжелевшие ноги, хотелось пить и есть — не ели целые сутки. Вдруг вспоминался какой-нибудь случай из эмигрантской жизни, казавшейся теперь столь далекой и столь привлекательной, вставало чье-нибудь дорогое лицо, переходившее всегда в Наташу; он пытался не думать о ней, но из этого ничего не выходило. Шел он теперь вторым за Корнеманном, все другие отстали, тащились на расстоянии. «А у него есть выдержка!» — подумал он, глядя на Корнеманна. Стало уже заметно светлее. И тут Подберезкин увидел сбоку узкую, плотно утоптанную тропинку. Близко где-то должно было быть жилье: по тропинке явно часто ходили.
— Я бы пошел по этой тропинке, —
— Вы думаете? Na, meinetwegen…
Он быстро повернул и пошел по тропе, коротко приказав: «Lassen Sie die anderen folgen».
Через полчаса они вышли на опушку. В версте было видно несколько домов. — Очевидно, какие-то выселки. За ними рдела красная ледяная заря. Из труб подымался дым, придавая всему мирный вид. Возможно, что в деревне были уже большевики; все, вероятно, об этом подумали, ибо каждый потрогал револьвер на поясе. Но идти дальше было всё-таки невозможно — дрожали ноги, всё тело: мучительно хотелось отдохнуть, сесть и выпить чего-нибудь горячего. Подойдя ближе, Подберезкин разглядел у домов подводы со всякой рухлядью — очевидно, беженские. Корнеманн, Эльзенберг и корнет вошли в первую же избу; Паульхен, как говоривший немного по-русски, пошел с двумя офицерами в другую. В избе были две женщины: одна возилась у печки, другая, явно чужая, лежала одетая на скамье, когда они вошли, и вскочила поспешно. На полу, на перинах, прикрытые цветными одеялами, спали дети; Подберезкин сосчитал пять голов.
— Guten Morgen! — сказал Корнеманн.
Женщины поклонились, глядя испуганно. Подберезкин решил не говорить по-русски: было как-то совестно перед этими женщинами, что он, русский, является к ним с немцами, а главное — стыдно требовать еды. Он знал, что Корнеманн прикажет дать есть, и потому еще по дороге заявил, что разговаривать по-русски не будет, под предлогом, что не хочет попадаться в руки большевиков.
— Это ваше дело, как вы будете объясняться, — ответил холодно Корнеманн. Они должны накормить нас и дать провизии на дорогу.
— А помните пленного в офицерском собрании? — хотел корнет возразить, но удержался.
Когда они вошли в избу, Подберезкин сразу же угадал — по жалким ли лицам баб, по несчастной ли рухляди, валявшейся на полу, — что война коснулась и этих мест и что и здесь все, что пришлось под руку войскам, было отобрано, уведено Он стоял молча Корнеманн посмотрел на него испытующе и сказал сухо бабе:
— Подайте малако, ейтцы, хлеб, — мы имеем деньги.
— Батюшка мой, — жалобно заговорила баба у печки, — где же взять? Пустой хлев совсем. Ваши же угнали весь скот, курей поели. Хлебушко на исходе. — Она передохнула и, указав на другую бабу, продолжала. — Вот сестра пришла вчерась с соседнего села — замужем она там. Ваши сожгли дом, скот увели, только и осталось, что детей куча, а чем питать?
Корнеманн морщился, не понимая, поднял руку, чтобы прервать хозяйку. Подберезкин ему не помогал. Чужая баба, сидевшая на лавке, не вступала в разговор; когда хозяйка упомянула про нее, Подберезкин взглянул на бабу и поразился выражением ее лица — умиление и жалость были на нем. Повернувшись в направлении ее взгляда, он увидел, что баба смотрела на Эльзенберга Тот уже заснул, сидя на лавке. Лицо его, мальчишески молодое, испачканное сажей и грязью, выражало последнюю усталость: голова запрокидывалась: он силился ее поднять, встряхивался и опять засыпал, сползая с лавки.
— Господи! — шумно вздохнула баба, — до чего молоденький! Пристал весь, мочи нет. Поспи, поспи, сынок! Сон, что материна рука: глаза прикроет, сердце успокоит, думу отведет. Дома-то, верно мать ждет, скучает.
Баба встала, подошла к печи, вытащила оттуда крынку теплого молока, достала откуда-то полкаравая хлеба, чашки и, подойдя, поставила всё на стол.
— Всего я решилась, а корову дал Бог увести. Испейте молока с хлебушком, да сестра вам в боковушке на сон соломки бросит, — продолжала она, нисколько не заботясь, очевидно, о том, понимают ли ее. — Другие-то двое постарше. Этот чернявый, видно, хватил нужды на своем веку. Глаза-то налиты горем, скучный весь. Может, по жене аль по детям скучает.
«Это она о нем, кажется, так говорила?» — сообразил Подберезкин.
— Ты смотри, сестра, молоко им отдаешь. Прознают про корову, отберут, заколют, — что ребятам останется? — тихо заметила хозяйка.
— Ни так мать до детей, как Бог до людей. Не оставит.
Подберезкину хотелось встать и прижать к сердцу эту бабу, но теперь еще менее удобно было сказать, что он русский. С наслаждением он выпил чашку теплого топленого молока, разом напомнившего ему о детстве — как, бывало, посреди игры, забегал он на деревне в крестьянский дом, к кому-нибудь из своих приятелей, и с жадностью выпивал на ходу топленого молока, заедая куском свежего хлеба. И Корнеманн выпил молока и съел хлеба. Он молчал, лицо его было, как изваяние. А Эльзенберга не могли добудиться; он открывал глаза, дико, не видя, смотрел и опять засыпал. Баба постлала соломы в соседнюю комнату, и, сбросив мундир и сапоги, накрывшись шинелью, Подберезкин мгновенно забылся крепчайшим сном. Корнеманн приказал разбудить через три часа, если будет все тихо; в случае тревоги — немедленно.
К полудню все трое с трудом встали. Вскоре пришел Паульхен из другой избы Где-то за лесом шло сражение, гул то приближался, то удалялся, в любой момент, в сущности, могли придти красные. Бабы накормили в дорогу вареным картофелем, и в полдень все вновь тронулись дальше. Корнеманн подошел к бабам, протянул руку:
— Lebt wohl und habt Dank!
— Спасибо.
А когда они выходили из села по синему сияющему снегу, Корнеманн подошел к корнету и сказал:
— Странный вы народ, русские. Странная страна!
И Подберезкину показалось, что тот вспомнил сейчас, сожалея, как отказал когда-то в хлебе пленному красноармейцу.
XI
После неудачи под Петушковым наступление сорвалось; часть, к которой принадлежал Подберезкин, отошла и встала на новых позициях к востоку — занять старые позиции с обжитыми квартирами не удалось, русские обошли их с запада. Но обойдя, они наступления почему-то не продолжали, как это сделали бы немцы на их месте, а затаились где-то, вызывая в немецких фронтовых офицерах и солдатах тревожное недоумение: чего-то надо было ждать и, вероятно, чего-то необыкновенного!.. А в верхних кругах неудача наступления была истолкована как неумение и трусость (Unverm"ogen und Feigheit — стояло в приказе по дивизии); пауза, допущенная красными, это, по-видимому, подтверждала. Были сняты многие командиры частей, заменены новыми офицерами производства военного времени; сильно пополнены части СС. Предполагалось, что наступление в скорости возобновится, как только произойдет необходимая перегруппировка войск и надлежащая обработка духа, как выражались агитаторы и пропагандисты из особых команд, присланные во множестве в части. Обработка заключалась в том, что немецким солдатам доказывалась вся низость поведения русских, всем — и появлением на земле и историей своей — обязанных немцам, а теперь вдруг осмелившихся бунтовать, защищаться, противостоять вождю немецкого народа и его ясным планам. В справедливом гневе вождь решил окончательно уничтожить этот народ, сказав. «Dieses Schweinevolk muss ausgerottet werden»; в крайнем случае, если русские опомнятся, жестоко, как они того заслуживают, наказать, обратив их в подобающее им состояние пастухов свиных и иных стад. — Schweinez"uchter und Viehtreiber. По всей линии в течение целой недели изо дня в день читались доклады на русские темы. В части у Подберезкина читал пожилой балтиец, тоже из баронов. Лекция называлась: «Russland — von Normannen entdeckt, vou Deutschen ersehlossen». Она была одобрена и особо рекомендована верховным немецким командованием.
Подберезкин, присутствовавший на лекции, в середине ее, не в силах больше терпеть, демонстративно встал и, громко стуча сапогами, вышел из помещения под удивленными взглядами слушателей Возмутила его не столько сама лекция, разумеется, делавшая тоже губительное дело, — он уже достаточно наслушался бредней и вздору о России заграницей и приобрел в этом отношении иммунитет — как то, что она исходила из верховных кругов армии. Там, стало быть, действительно, так думали! Безумцы, они сами себе рыли яму!. Много раз и дорого платила Европа за незнание России, но все прежнее было пустяком по сравнению с происходившим теперь. Теперь надвигалась катастрофа небывалых размеров, сгубившая бы, вероятно, и Европу и самое Россию. И та и другая навсегда перестали бы быть тем, чем они когда-то были… Обо всем этом он думал непрестанно и с озлоблением после лекции, ожидая вызова для объяснений и наказания за демонстрацию. Может быть, представился бы, наконец, случай официально высказаться перед судом, перед командованием, открыть им глаза Все частные разговоры с немецкими офицерами не вели ни к чему: многие из них думали так же, как он, ужасались, но дальше вздохов не шли; большинство же верило в немецкую «миссию на Востоке». Но его не вызывали никуда, последствий демонстрация не имела, только барон из их части стал с ним еще суше. Одновременно с лекциями были разосланы по частям воззвания к красноармейцам с призывом прекратить борьбу немедля во избежание сурового наказания. Эти воззвания должны были ежедневно, днем и ночью, читаться через усилитель перед советскими позициями. Поручено это было Подберезкину.