Возвращение с Западного фронта (сборник)
Шрифт:
Марилл налил себе коньяку в большой стакан, на котором было написано: «Gare de Lyon» [43] . То было напоминанием о его первом аресте, и он не расставался с ним. Он выпил коньяк залпом.
– Весьма поучительная хроника! – заметил он. – Да здравствует уничтожение индивидуальности! У древних греков способность мыслить считалась высоким даром. Затем она стала счастьем. Позже – болезнью. Сегодня она – преступление. История культуры – это история страданий тех, кто ее создавал.
43
Лионский вокзал (фр.).
Штайнер
– Папаша Мориц! – сказал он. – Король странников, последний отпрыск Агасфера, вечный эмигрант, прими наш привет! Одному дьяволу известно, что несет нам этот год! Да здравствует наша подпольная бригада! Пока человек жив – ничто не потеряно!
Мориц Розенталь одобрительно кивнул. Он поднял свой бокал, улыбнулся Штайнеру и выпил. Кто-то рассмеялся. Потом стало тихо. Все растерянно смотрели друг на друга, будто были застигнуты врасплох за каким-то запрещенным занятием. За окнами раздавались радостные возгласы. Взрывались хлопушки. Громко гудя, проносились такси. На балконе дома напротив какой-то мужчина в жилетке и рубашке с закатанными рукавами поджег заряд пороха, загоревшегося зеленым пламенем. Ослепительная вспышка озарила улицу. Зеленый свет преобразил комнату Эдит Розенфельд. Реальность исчезла, и казалось, что это уже не номер парижского отеля, а каюта затонувшего корабля, лежащего глубоко на дне.
Актриса Барбара Кляйн сидела за столиком в углу «катакомбы». Было поздно, и только над дверью еще горели две электрические лампочки. Она сидела в кресле перед несколькими пальмами, и, когда откидывалась на спинку, пальмовые листья, словно чьи-то окостеневшие ладони, зарывались в ее волосы. Она чувствовала это всякий раз и старалась сидеть прямо, но уже не было сил встать и куда-нибудь пересесть.
Из кухни доносился звон посуды и жалобные звуки аккордеона, льющиеся из радиоприемника. Передача из Тулузы, подумала Барбара Кляйн. Из Тулузы… Вот и наступил Новый год. Я так устала… Передача из Тулузы… Я больше не хочу жить. Передача из Тулузы… Разве знают они, до какой степени усталости может дойти человек?
Я не пьяна, подумала она. Просто мысли стали какими-то замедленными. Как мухи зимой, когда в них зреет смерть. Она зреет и во мне, точно дерево. Дерево из вен и кровеносных сосудов, которые постепенно замерзают. Кто-то дал мне рюмку коньяку. Или тот, кого они называют Марилл, или другой – он потом ушел. Это чтобы я согрелась. Но мне даже и не холодно. Просто я уже не ощущаю себя.
Она сидела и, словно сквозь стеклянную стену, увидела человека, шедшего к ней. Он приблизился, и она разглядела его более отчетливо, хотя стеклянная перегородка все еще оставалась между ними. Но вот она узнала его – на вечере у Эдит Розенфельд он сидел рядом с ней. У него было робкое, смутное лицо, и большие очки, и искривленные губы, и беспокойные руки, и он хромал… но теперь он прихрамывал где-то за стеклом, и казалось, после каждого шага что-то мягко и переливчато расплывалось и вновь сливалось, точно желе из расплавленного стекла.
Прошло немало времени, пока она начала понимать, что он говорит. Потом он заковылял прочь, будто поплыл, и снова вернулся и уселся рядом, и она выпила то, что он ей дал, и не почувствовала, как проглотила содержимое рюмки. В ушах она ощущала мягкий гул, перемежаемый голосом. Бесполезные, бессмысленные слова доносились с какого-то далекого берега. И вдруг перед ней не стало человека, возбужденного, беспокойного и с пятнами на лице, – осталось что-то жалкое, подвижное, забитое, молящее, остались только затравленные глаза, полные вожделения, какое-то животное, пойманное в своем страшном одиночестве,
– Да… – сказала она. – Да…
Хотелось, чтобы он ушел и оставил ее одну, хоть на секунду, хоть на несколько минут, надо же хоть самую малость побыть одной перед наступлением ожидающей тебя вечности… Но мужчина встал, и наклонился к ней, и взял ее за руку, и повлек за собой, и она побрела сквозь стеклянную пену… Вот и лестница, ощерившаяся зубами ступенек… Вот-вот они схватят ее за ногу… А потом дверь, и яркий свет, и какая-то комната…
Она сидела на кровати, чувствуя, что никогда уже не сможет встать. Мысли распадались, но это не причиняло боли. Просто медленный, бесшумный распад – так в тишине осенней ночи с недвижного дерева падают перезрелые плоды. Подавшись вперед, она посмотрела на стоптанный коврик, словно эти плоды должны были валяться у ее ног. Потом подняла голову. Кто-то смотрел на нее. Чужие глаза и чужой лоб под мягкими волосами, узкое чужое лицо, тянувшееся к ней, как маска; потом по коже пробежал мороз, и она содрогнулась и очнулась и увидела, что это ее собственное лицо, отраженное в зеркале.
Она пошевельнулась и вдруг заметила мужчину; он стоял на коленях перед кроватью и держал ее руки; поза его была удивительно нелепой.
Она отняла руки.
– Что вам угодно? – резко спросила она. – Что вам угодно от меня?
Мужчина не сводил с нее глаз.
– Но вы же обещали… вы же сами сказали, что я могу пойти с вами…
Она снова почувствовала страшную усталость.
– Нет… – сказала она. – Нет… не надо…
И опять посыпались слова. Слова о несчастье и горе, об одиночестве и страдании, слова, слишком значительные и большие… Но разве есть маленькие слова для выражения маленьких чувств, гложущих человека, раздирающих его в клочья? И снова слова; завтра ему предстоит уехать, и никогда еще он не видел такой женщины, и только страх и искалеченная нога парализуют его, делают робким и смешным – разбитая нога, только одна нога, – и отчаяние, и надежда, что именно в эту ночь… ведь она всегда смотрела на него, вот он и подумал, что…
Разве она смотрела на него? Этого она не помнила. Теперь она знала лишь одно: она у себя в комнате и уже никогда не выйдет отсюда, а все остальное – туман и даже менее того…
– Начнется совершенно новая жизнь! – жарко шептал мужчина у ее колен. – Все станет для меня иным… Поймите же! Я перестану чувствовать себя отвергнутым…
Она ничего не понимала. Снова посмотрела в зеркало. То была Барбара Кляйн, актриса, двадцати восьми лет, никогда и никем не тронутая, сохранившая себя для мечты, которая так и не исполнилась, а теперь потерявшая всякую надежду и подошедшая к концу.
Она осторожно поднялась, не переставая глядеть на свое отражение. Она улыбнулась ему, и на мгновение в ее глазах вспыхнул огонек иронии, какая-то кривая предсмертная усмешка приговоренной.
– Ладно, – устало проговорила она. – Ладно… пусть…
Мужчина сразу умолк. Он уставился на нее, словно не мог поверить, но она не обратила на это внимания. Внезапно все стало необычайно тяжелым. Платье сковывало ее, как панцирь. Она сбросила его. Она сбросила себя самое, и тяжелые туфли, и тяжелое, узкое тело, и кровать – мягкая белая могила – разрослась и стала огромной и приняла ее в свои объятия.
Она услышала, как щелкнул выключатель и зашуршала одежда. Затем с трудом открыла глаза. Было темно.
– Свет! – сказала она в подушку. – Пусть горит свет!
– Одну секунду! Прошу вас… я сейчас!.. – смущенно и торопливо пробормотал мужчина. – Дело в том, что… поймите меня, пожалуйста…
– Пусть горит свет… – повторила она.
– Да, конечно… сию минуту… только…
– Ведь потом будет так долго темно… – еле слышно добавила она.
– Да… разумеется… зимние ночи очень долгие…