Возвращение в Панджруд
Шрифт:
Муслим, вооруженный короткой пикой, ехал первым, прокладывая дорогу. Кулях на нем был пунцовый, чалма белая, чапан ярко-синий, новый, сапоги по случаю отъезда пошили специально — с узкими носами, украшенными медными наголовьями, с медными же бляшками по голенищам; из правого чуть высовывалась костяная рукоять длинного ножа.
Джафар, одетый во все белое, если не считать сапог, отличавшихся от муслимовых только тем, что украшены были серебром, а не медью, подпоясанный серебряным поясом, на котором висел длинный кинжал в крепких, окованных серебром ножнах, солидно следовал за своим
Муслим не робел.
— Сторонись! — то и дело пошумливал он, пробираясь в толпе, сгустившейся возле Кешских ворот. — Дай проехать, говорю! Куда прешь! Убери осла, баран!
Надо сказать, что после того, как великий Исмаил Самани выкурил из Самарканда мятежного наместника Шарафа аль-Мулька, он приказал разрушить все ворота города, дабы никто не смел впредь запираться от его монаршего гнева и расправы. Обитые узорчатой медью створки, распах которых позволял свободно проезжать четверке коней, сняли и увезли в Бухару, а в здешних стенах остались лишь бесформенные проломы — называвшиеся, впрочем, как и прежде, воротами.
Как на грех, именно у Кешских ворот две арбы сцепились колесами и перегородили дорогу. Владелец одной осыпал вола проклятьями, отчаянно таща его. Вол задирал голову и ревел. Второй охаживал своего плеткой. Подоспели два стражника — эти и вовсе молотили палками по чему ни попадя. В конце концов первая арба дернулась и, отчаянно захрустев подломившимся колесом, завалилась набок, окончательно засыпав проезд вязанками колючего хвороста.
— Во! — сказал Муслим, оборачиваясь к хозяину, когда они наконец выбрались из сумятицы и ора. — Ну просто день Воздаяния!
Джафар то и дело невольно озирался, не успевая схватить взглядом те чудесные явления, что по мере погружения в город все плотнее окружали их, беспрестанно меняясь и перетекая одно в другое. То ли после бессонной ночи в караван-сарае, где они стали добычей несметного полчища тамошних блох, то ли и впрямь то, что появлялось перед глазами, было достойно восхищения, но его одолевал беспричинный восторг: хотелось петь, скакать галопом, сорвать с головы шапку и крутить ее над собой.
Узкие улицы, уставленные бесчисленными домами (среди них попадались причудливые — многоярусные, с галереями и башнями), выводили к площадям, гордо державшим в своих ладонях праздничные зеркала голубых прудов, яркие купола мечетей, звонкие трубы кирпичных минаретов. Так долго мечтаемый, Самарканд восставал из небытия, врастал в настоящее, как врастают в сознание города снов и сказок; он возвышался, неудержимо наплывал, слепя своим блеском, шумно торжествуя, владычествуя и решая судьбу.
— Ну и грязища тут у них! — ворчал Муслим, объезжая кучи мусора и нечистот. — Срут где ни попадя! Крыш им не хватает, что ли!
Долго толклись вокруг базара: никто не мог указать, где находится медресе святого Усамы. Наконец какой-то старик, почесав затылок, направил их по одной из улиц в сторону Бухарских ворот, наказав для начала искать мечеть Четырех праведников.
И точно — высокий глиняный забор медресе почти примыкал к стене квартальной мечети.
— Жди здесь, — сказал Джафар, спешиваясь и протягивая Муслиму поводья.
Невысокий портал — пештак — был выложен зелеными глазурованными
Пока Джафар стоял, оглядываясь и размышляя, где именно следует искать муллу Бахани, из дверей слева высыпала группа молодых людей в зеленых чапанах и светло-голубых чалмах. Негромко переговариваясь, они двинулись к галерее. Проходя мимо Джафара, один из них — совсем еще мальчишка, как ему показалось, — замедлил шаг и спросил, окидывая незнакомца взглядом:
— Новенький, что ли?
— Я? — отчего-то растерявшись, переспросил Джафар. — Нет. То есть да. Но... Скажите, уважаемый, где я могу увидеть глубокоуважаемого муллу Бахани?
— Муллу Бахани? — хмыкнул мальчишка. — Зачем он тебе? Барана давно не покупал?
— Какого барана? — не понял Джафар.
— Скоро узнаешь, — рассмеялся юный исследователь наук. И, уж совсем было пустившись догонять приятелей, махнул рукой и сказал: — Да вон идет — жирный!
Джафар обернулся — и точно, из дверей медресе выходил какой-то толстяк. Шагал он тяжело, крепко опираясь на палку и выставляя далеко вперед тугой живот, на котором не сходились полы обширного одеяния.
Честно сказать, со слов Абусадыка Джафар представлял его совершенно иным, но, как говорится, тот казан или другой — лишь бы целым был. Нервно вздохнул, пересиливая нахлынувшую робость, и пошел навстречу.
— Простите великодушно, — сказал он, с поклоном заступая дорогу. — Разрешите спросить вас, учитель, не вы ли — глубокоуважаемый мулла Бахани?
Толстяк остановился. Взгляд был мутным, заплывшие глаза — блеклыми. Зато щеки — яркие, румяные, а нос покрыт сеткой красных прожилок.
— Ну, я, — сказал он, перемежая слова шумным пыхтением. — Чего тебе?
— Если вы, учитель, и есть глубокоуважаемый мулла Бахани, то я должен передать вам привет от вашего друга Абусадыка, — сообщил Джафар, снова кланяясь и прижимая ладони к груди. — Мулла Абусадык справляется о вашем здоровье и просит сообщить, что сам он пока еще скрипит помаленьку.
— Абусадык? — недовольно переспросил мулла, пожимая плечами. — Что еще за чертов Абусадык? И черта ли ему в моем здоровье?
— Мулла Абусадык — ваш старый друг, — растерянно пояснил Джафар. — Вы с ним учились вместе, глубокоуважаемый Бахани. Похлебку из одной миски... мусалас из одной пиалы... помните?
— Мусалас? — подозрительно спросил мулла, а потом сказал как отрезал: — Не знаю никакого Абусадыка! И знать не хочу. Ты-то кто такой?
— Я его ученик. Я приехал учиться в медресе святого Усамы...
Мулла Бахани издал веселое хрюканье.
— Приехал он! Вас таких приезжает — мешками можно насыпать! На что учиться-то?
— В каком смысле — на что? — окончательно смешался Джафар.
— На какие финики? — мулла со значением потер друг о друга пальцы левой руки. — Что ты выпучился? Деньги, говорю, у тебя есть?