Возвращение в Панджруд
Шрифт:
— Джафар! — окликнул он, смеясь. — Неужели вас не пускают?
— О! Господин Балами! — обрадованно воскликнул Рудаки, спрыгивая с коня и бросая повод Муслиму. — Что вы! Бухара может спать спокойно. Эмир в безопасности. В его дворец даже мышь не проскользнет.
Он поклонился, а визирь ступил вперед, раскрывая объятия.
— Пойдемте, — сказал он после троекратного поцелуя. — Эмир ждет.
Когда они скрылись в сумраке сводчатого коридора, стражник, меняя положение “смирно” на тот расхлябанный постав, которому как нельзя лучше способствует возможность опереться на пику,
— Ишь ты! Сам Балами встречает...
— А то, — сказал Муслим, скаля зубы. — Знаешь, кто мой хозяин?
— Ну?
— Царь поэтов — Джафар Рудаки! — торжественно произнес Муслим, поднимая указательный палец.
Стражник хмыкнул и покачал головой. Затем поинтересовался:
— Богатый, поди?
— Еще бы, — Муслим спрыгнул с лошади и стоял теперь, держа обеих в поводу. Обычно он рассказывал интересующимся, что для перевозки одной только драгоценной утвари его хозяина — золотых блюд и кубков — приходится нанимать двенадцать верблюдов. Но сегодня у него было особенно хорошее настроение. — Спрашиваешь! Одно только золото на двадцати верблюдах возим.
И пренебрежительно махнул рукой — мол, что с тобой толковать, деревенщина!..
Знаменитый поэт и знаменитый визирь шли под сводчатыми потолками длинной гулкой галереи.
— Слава Аллаху! — говорил Балами. — Мы вас давненько поджидаем...
— Ох, дорогой господин Балами! — с нарочитым смирением, единственно позволявшим сохранить дистанцию, отвечал Джафар. — Я начал собираться месяц назад... сами посудите, легко ли сняться с насиженного места!..
— Понимаю, понимаю... Говорят, одни только ваши драгоценности приходится возить на двенадцати верблюдах? — нарочито серьезно поинтересовался Балами.
Рудаки смущенно покачал головой.
— Я не могу сказать, что чрезмерно беден... однако на двенадцати верблюдах! Помилуйте. На шести, восьми... ну на девяти, в конце концов. Но никак не на двенадцати!..
Смеясь, они прошли галерею, одна сторона которой представляла собой чередование дверей, другая — колоннаду, открытую в цветник, и оказались в одном из внутренних дворов. Молчаливые старики в расшитых золотом чапанах и белых чалмах, сидевшие у стен, при их появлении как по команде повернули головы.
Миновав его, нырнули в прохладный коридор.
— Прошу вас! Вы можете просто поклониться, — негромко сказал Балами.
Стража расступилась. Кисея, завешивающая вход, поднялась как по волшебству, и Рудаки, низко склонясь, вошел в зал.
В первое мгновение не разобрал, где что — взгляд потерялся в многообразном сверкании.
Тогда он сделал три куцых шага и снова поклонился до самого пола.
Эмир Назр, облаченный в алый бархатный чапан, расшитый драгоценными камнями, и чалму, увенчанную султаном из перьев цапли, сидел на ковре, накрывавшем подушки. Золотая петлица пересекала чалму по диагонали. Перед эмиром располагался низкий столик, на котором стояла золотая чаша. Справа от него, в некотором отдалении, опустившись на одно колено, замер прислужник. Он держал наготове большой тонкогорлый кувшин — тоже золотой. Слева блистали шитые золотом и пурпуром занавеси, из-за
— Ага! — сказал эмир, одновременно щелкая пальцами.
По этому знаку прислужник сделал несколько быстрых плавных движений и, оказавшись в непосредственной близости от эмира, наполнил чашу.
— Так вот вы какой, — пробормотал эмир, отхлебывая. — Звезда Самарканда, да? — он перевел взгляд на визиря.
— Совершенно верно, — с поклоном сказал Балами, ободряюще взглянув на Джафара. — Величайший поэт, украшение вашей короны. Наконец-то мы в полной мере владеем им.
— Ну да, ну да, — покивал Назр. — Да, да... мы любим стихи... поэтов... Сколько у нас поэтов, Балами?
— Больше сорока человек, — с новым поклоном ответил визирь.
— Вот! Больше сорока человек! — со значением повторил эмир. — Целое войско! А войском надо командовать. Потому что если войском не командовать, это будет не войско, а стадо. Причем стадо баранов... не правда ли?
— Конечно, — согласился Джафар, склоняясь в поклоне.
— Вот видите, — вздохнул эмир. — К тому же все они хотят жрать, но сами по себе удивительно бестолковы в практических делах, и если их не направлять, то половина сдохнет с голоду... верно, Балами?
— Совершенно верно, — поддержал визирь. — Не все они одинаково талантливы... если не заниматься ими, как отрядом, таланты затрут бездарей, и те окажутся без средств к существованию.
— Скорее наоборот, — вздохнул Джафар. — Как раз именно талантливые поэты более обращены к самим себе, чем к явлениям практической жизни.
— Ну, не будем сейчас вдаваться в детали, — прервал его Балами, морщась. Похоже, он не рассчитывал потратить на эту аудиенцию более пяти минут. — Талант есть талант. Вы по-своему правы, дорогой. Для вас талант — все. И это правильно. Что еще мы должны ценить в поэте? Неужели его умение подольститься? — Балами недоуменно развел руками, как бы призывая присутствующих подивиться абсурдности последнего предположения. — Но здесь — двор. Здесь — процесс. Вы же не сможете каждый день писать по длинной и вдобавок выдающейся в поэтическом отношении касыде, правда?
— Правда...
— Вот видите. А нам нужно каждый день. И не одну, а несколько. Поэтому этот процесс нельзя пустить на самотек.
— Ну да, — согласился Рудаки, решив и впрямь не вдаваться пока в детали. — Конечно...
— Ну и все, — подвел черту эмир. — Будете ими распоряжаться.
— Как дахбаши, — ввернул Балами.
— Нет, — возразил Назр. — Какой там дахбаши. Бери выше — сотник, — он расхохотался. — Есаул!
Рудаки молчаливо поклонился.
— Но главное не в этом.
— В чем же? — спросил Джафар.
— Мне нужен памятник, — сообщил эмир, ставя чашу и поднимая на поэта сощуренные глаза. — Очень нужен. Если бы я был правителем Индии, я бы без раздумий приказал отлить скульптуру из чистого золота. Я бы сидел на коне, подняв меч. Лицо мое было бы грозным и властным. Может быть, я велел бы изобразить, что копыта моего коня попирают поверженных врагов. Чтобы и дети, и внуки, и самые дальние потомки могли увидеть: вот каким он был, великий эмир Назр Саманид!..