Вперед в прошлое!
Шрифт:
Я остановился и серьезно сказал:
— Борис, кто-то должен поддерживать маму. Представляешь, как ей будет сложно, если и ты уйдешь?
Он поник. Я его успокоил:
— Если отец свалит, мы вернемся, и все будет хорошо. Обещаю.
— Проваливал бы уже, — проворчал брат и все равно пошел с нами. — Но с бабушкой-то можно познакомиться?
— Туда ехать два часа, — попытался его напугать я.
Он не отстал, топал рядом и загибал пальцы.
— Сейчас одиннадцать. Плюс два — час дня. Два часа у бабушки — три дня. Два
— Да пусть съездит, — поддержал Борю Илья. — И вещи дотащить поможет. Эх, скорее бы ты вернулся! Без тебя тоска смертная.
— Все будет так, как должно быть, — успокоил его я. — А должно быть хорошо. Нет — отлично. Только потрудиться надо.
Мы немного постояли на остановке, наблюдая, как мелкие девчонки под фонарем, воровато озираясь, ковыряются в земле — закапывают секретики. Борька сделал стойку, как ворона, которая вознамерилась украсть орех у белки и теперь запоминает, где у нее схрон.
Ничего там особенного нет: стекляшка, под ней всякая ерунда — лепестки цветов, бусины и записки, а казалось — клад нашел! Странная в детстве система ценностей. Помню, лазая на свалке бытовых отходов, я нашел кусок синего расплавленного стекла с пузырьками воздуха и травинками, застывшими внутри. Так он был мне дороже, чем коллекция календариков, которые все тогда собирали. Дороже булочки с маком!
Наконец вдалеке показалась оранжевая морда нашего автобуса, и, помахав мне, Илюха побежал домой.
Судьба будто щадила Борю, и в Васильевку мы добрались за час. Выгрузили вещи на остановке и поволокли к бабушке. Борю таким взбудораженным я редко когда видел. Будто ему предстояла встреча с дедом Морозом, который должен был подарить мопед. Если бы не поклажа, он носился бы вокруг.
А вот возле забора бабушкиного дома он энтузиазм подрастерял. Опустил вещи на пол, покосился на меня.
— Не боись, все пучком! — Я толкнул калитку и услышал голоса, доносящиеся из летней кухни.
— Ради детей — это когда в семье обстановка здоровая! — Бабушка будто бы кого-то отчитывала тоном строгой школьной учительницы.
Ей возразили слабым шепотом.
— Да неужели? И поэтому твои дети ушли из дома и не хотят возвращаться даже под страхом расстрела?
И снова шепот.
— Какая семья, Оля, проснись! Все село знает, что он бегает к любовнице! Дети твои знают. Это не семья, это… это уродство! Стыдоба, а не семья.
Мама здесь? Мы с Борисом переглянулись, брат потух и принялся грызть ногти. Я затащил вещи во двор, брата отвел в дом, где Наташка смотрела телевизор. Отек с ее лица спал, глаз открылся, но оно стало фиолетовым.
— Головастик?! — воскликнула она, вскакивая с дивана. — Ты как здесь?
— Я не головастик, — огрызнулся Борис и ответил с достоинством: — С бабушкой знакомиться пришел.
— Там мать приехала, — сказал я — о, как Наташка напряглась, прищурилась, будто кошка перед прыжком. — Побудьте пока здесь, схожу разведаю, что там и как.
Идти со мной никто не изъявил желания.
Перед тем, как войти в летнюю кухню, хоть дверь была распахнута, я проговорил: «Тук-тук», — и переступил порог.
Мама, сидевшая спиной ко входу, развернулась.
— Привет, ма, — сказал я, достал из-под стола табурет и уселся между нею и бабушкой.
Лицо у нее было отекшее, красное, нос раздулся, веки набрякли. Бабушка же выглядела невозмутимой.
— Паша, сколько раз говорить, когда взрослые разговаривают — не лезь! — Голос мамы окреп, о недавних слезах говорило лишь легкое дребезжание.
Я вздохнул.
— Вы же обо мне разговариваете? Решаете, хочу ли я кушать или замерз, так?
— Пусть остается, — припечатала бабушка, — и Наташу я бы пригласила.
Мама побледнела, я тоже считал, что не надо Наташе, обиженному подростку, участвовать во взрослом разговоре. Я обратился к матери:
— Ма, чего ты хочешь? Вот я здесь, говори.
— Хочу, чтобы вы поехали домой! Дети должны жить с родителями, — сказала она как по писаному.
— Мамуля, попытайся меня услышать. Представь, что с тобой не родной сын разговаривает, а незнакомый взрослый, хорошо? — Она нехотя кивнула. — Это ты делаешь ради нашего блага, да?
Она снова кивнула.
— А что есть благо для человека?
Вопрос поставил ее в тупик, она растерянно заморгала и посмотрела на бабушку в поисках поддержки. Бабушка же растянула губы в хищной улыбке. Н-да, если отец умен и изворотлив, то мама — нет, совсем нет. Или она просто разучилась мыслить самостоятельно?
— Как, по-твоему, правильно и хорошо? — перефразировал я вопрос. — Не для нас, для людей в принципе.
Вместо ответа она закрыла лицо руками и разревелась. При отце мама так не делала: знала, что сочувствия не дождется. И что происходит: манипуляция или нервный срыв беспомощного человека? Мы с бабушкой молчали, ждали, чем закончится. Закончилось тем, что она отвела руки от лица. Ясно: манипуляция.
И тут я понял, что передо мной не взрослая женщина, а напуганный ребенок. Ей перевалило за тридцать, но она не выросла и не умеет брать ответственность, старается ее переложить на других. Вот только одного не понимает: никто не станет решать в ее пользу.
— Мамуля, — я погладил ее по руке, — хорошо — это когда гармония, правда? — Кивок. — Когда тебе хорошо и хочется улыбаться, так?
— Так.
— А когда ты приходишь домой и боишься вздохнуть, потому что не знаешь, когда прилетит по голове — это плохо. Когда ты готов мокнуть под дождем, лишь бы не идти домой — тоже плохо. Когда знаешь, что у отца есть любовница, а он приходит только для того, чтобы выплеснуть злость. Когда ты — талантливый художник, а тебя ломают через коленку и пытаются сделать ментом. Может ли быть счастливым сломанный человек?