Вперед в прошлое!
Шрифт:
Пользуясь властью и связями, чтобы получать солидную премию за экономию бюджета, она заставляла писать медсестер и санитарок заявления в отпуск за свой счет, распределяя нагрузку между оставшимися сотрудниками. Это меня в прошлой жизни дико бесило, до сих пор помню. При том ее многочисленные родственники продолжали работать на две или три ставки.
В начале двухтысячных ее судили за мертвые души, деньги за которых она получала. В итоге Жо продала квартиру, отделалась условным сроком и сумела сохранить место. Правда, людей так сильно больше не ущемляла, и родственников в коллективе поубавилось.
В общем, мать страдала не потому, что были проблемы с зарплатой, а от жадности отдельно взятой Жо. А значит, можно попытаться разжалобить Людмилу Федоровну и попросить вызвать маму на работу. Тем более все знали о том, что батя, гад такой, бегает на сторону.
Изобразив на лице всю скорбь еврейского народа, я постучал в дверь главврача. Из кабинета донеслось громкое «да».
В отличие от кабинета Дрэка, тут было роскошно. Современная деревянная мебель, огромный лакированный стол, стул-трон, и на фоне этого великолепия — маленькая коротко стриженная женская голова. Главврач сидела, и ничто не намекало на ее габариты.
— Здравствуйте, Людмила Федоровна, — прошелестел я и подошел к столу.
— Мальчик, ты откуда взялся? — спросила она с претензией. — У нас взрослая поликлиника.
— Меня зовут Павел Мартынов, мама у вас работает.
— И что? — смоляные брови Жо полезли на лоб, как две мохнатые гусеницы.
Я сделал вид, что очень стесняюсь и собираюсь заплакать, она смягчилась.
— Что случилось?
— Извините, я… Я больше не знаю, к кому обратиться. — Блин, актер я никудышный, сейчас бы слезу пустить! — Только вы можете помочь. Родители разводятся. Отец вынес все из квартиры, и деньги, что мы собирали нам на одежду к школе. Даже сахар забрал! Нам теперь есть нечего. Я понимаю, как вам будет сложно это сделать, — я сложил руки на груди, — пожалуйста, возьмите маму обратно на работу!
Недовольство на ее лице сменилось озадаченностью. Одинокая женщина, а насколько я знал, Жо была в разводе, наверняка считает, что все мужики — козлы, и должна проявить солидарность.
— А почему она сама не пришла? — просила Жо уже мягче, и я внутренним взором чуть ли не увидел, как сквозь коросту жадности в ее душе пробиваются ростки человечности.
Нужно подпитать их, пробудив сострадание.
— Она… Не может. Это вчера случилось, с ней бабушка. Ей очень нужно на работу, иначе… — я покачал головой и протяжно вздохнул, — не знаю.
Я уставился ей в глаза, и она отвела взгляд. Почесала ручкой щеку и проговорила, глядя на шкаф:
— Посмотрю, что можно сделать. Ничего не обещаю… Это ведь не от меня зависит! Бюджет нам урезали.
Ага, урезали — выгрызли дыру зубки, которые наели такую жо.
— Теперь я — старший мужчина в семье, — продолжил я, — в моих силах только так о ней позаботиться.
Ух ты ж ешкин кот, буду во ВГИК поступать — она растрогалась! Наверное, ей безумно захотелось иметь такого сына — который маленький, но заботится.
— Я постараюсь, — сказала она дрогнувшим голосом.
— Спасибо! — просиял я. — Огромное вам человеческое спасибо! Я верю, у вас получится! Очень на вас рассчитываю! До свидания.
Когда вышел из ее кабинета, захотелось почесаться. Липкое противное ощущение осталось, все-таки ментально мне не четырнадцать, противно так вот сопли разводить. Ладно, представлю, что играю в спектакле и успешно прошел отбор. Будь мне шестнадцать, уже не сработало бы, а так — ребенок просит за маму… Но все равно хотелось сплюнуть.
Павел Романович, привыкай! Эту карту придется часто разыгрывать, если хочешь добиться успеха. Будем надеяться, что человечность в ней победит жадность.
Так, с основной задачей справился, теперь — чинить телек. Желательно, чтобы к приезду мамы он уже работал, а то как же они без телевизора? Мне-то все равно, двадцать лет жил и еще тридцать два года проживу, а детвора затоскует.
У подъезда бабка Тонька щелкала семечки в гордом одиночестве. Я с ней поздоровался, она подалась вперед и заголосила:
— Павлик, деточка! Ирод ентот, я видела, вещи вывозил! И телевизор увез, кобель проклятый.
— Спасибо за сочувствие, баба Тоня, справимся!
— А мы поможем! Всем миром, значить, поможем! — пообещала она.
Вот он, менталитет — жалеть обиженных и угнетенных. Все бабки приподъездные наши, можно сколачивать банду.
— У вас паяльника, случайно, не найдется? — спросил я.
— Ото верно! Паяльник ему! — радостно воскликнула бабка и большим пальцем задвигала вверх-вниз, показывая, что надо делать паяльником.
— Да нет, мне паяльник нужен, чтобы старый телевизор починить. Новый-то отец унес.
Старушка схватилась за голову. Это ж горе-то какое — телевизора лишиться!
— Отчаво ж не найтись. От деда остался. Все ждала, что пригодится, и вот! Идем, Павлик.
В квартиру я заходить не стал, замер у порога, прислушался к бормотанию радио — уж забыл, что тако существовали, и вскоре стал счастливым обладателем массивного паяльника, похожего на отвертку со шнуром, кусочка канифоли и олова.
Вещи Борис уже разложил по кучкам и освободил место для пайки. Из шкафа на балконе мы вытащили старый телевизор, оттащили в зал, там же я нашел стальной обрезок, положил на него олово и канифоль и приступил. Наконечник паяльника был толстым, а провода, которые следовало припаять — тоненькими, и быстро справиться не получилось.
За этим занятием меня застали мама, Наташка и бабушка, помогавшая перевозить вещи. Мать, как зомби, прошагала в спальню. Хлопнула дверца шифоньера, и квартиру сотрясла забористая ругань, я и не думал, что мама так умеет. Видимо, она обнаружила пропажу денег.