Врач-армянин
Шрифт:
Я ненавидела Джемиля, мне хотелось расстаться с ним немедленно. Но все же я сказала хриплым от волнения и гнева голосом:
— Можно ли мне лично убедиться во всем этом?
— Можно, — ответила Сабире. — Послезавтра там по соседству свадьба. Двор будет открыт. Закроем лица, повертимся среди женщин и все выясним. Сама убедишься. А может и господина Дурмуша-Джемиля увидишь собственными глазами.
54
Джемиля дома нет. Значит, он со своей женой, с матерью своего ребенка готовится к соседской свадьбе. Там у него
Я думаю об этой Матлюбе. Простая необразованная женщина. Но ее любят, любит муж, она доставляет ему удовольствие, у них ребенок. Но ведь это мой муж! Что-то непонятное творится со мной. Я не люблю Джемиля, одна только мысль о ребенке от него приводила меня в ужас. И вот сейчас я испытываю что-то вроде ревности. Я ревную Джемиля? Нет. В сущности, речь идет об абстракциях: я — жена — должна ревновать мужа, изменяющего мне, я должна чувствовать себя оскорбленной. Так положено. И я подчиняюсь этим установкам, хотя на самом деле мы с Джемилем чужие люди, нам просто необходимо расстаться. Да, а деньги, финансовые дела моего отца… Если он и вправду теперь в чем-то зависит от Джемиля… Зачем я согласилась выйти замуж, зачем! Уж лучше бы осталась старой девой!
Но откуда у меня это чувство ущербности? Я чувствую себя так, будто даже эта Матлюбе, девица из публичного дома, лучше меня! Права была Сабире, когда однажды сказала, что я умна и красива, а веду себя порою, как побитая собака! Наверное, это потому что никто не любит меня.
Никто? Но ведь это неправда. МЛ Человек, который любит меня, а я мучаю его и себя, воздвигаю какие-то искусственные преграды между нами. Я мучаюсь, а Джемиль, не колеблясь, обманул меня и моих родителей.
Послезавтра. Я все буду знать. И тогда… Что тогда? Не хочу думать.
Надо приготовить чаршаф, плотный, попроще. Черный? Нет, он шелковый и не годится черный на свадьбу. Зеленый? Тоже выглядит слишком нарядным. Что делать? Элени не носит чаршаф. Элени. Конечно, у нее есть знакомые служанки. Завтра попрошу ее.
55
Сегодня утром заговорила с Элени о чаршафе. Чувствовала, что можно быть до некоторой степени откровенной.
— Знаешь, мне нужен попроще, но не грубый. Ну, такой, какие надевают по праздникам женщины из простонародья. Могла бы ты мне помочь?
Наверное, я все-таки говорила немного робко. Умница Элени ни о чем не стала расспрашивать и обещала сегодня же достать мне чаршаф.
— Нет ничего легче. Попрошу у Гюльтер.
— Кто это?
— Жена Мехмеда, нашего повара, я с ней знакома.
К вечеру Элени принесла чаршаф. Как раз такой, какой нужно.
Джемиль и сегодня не вернулся.
56
Долгожданное «послезавтра».
Надела чаршаф, закрыла лицо.
Сабире заехала за мной. Она тоже в простом, но нарядном чаршафе, лицо закрыто.
Мы велели кучеру ждать, а сами пошли по тихой пустынной дороге, ведущей к больнице Зейнеп Кямиль. Я волновалась.
— Ты помнишь, где этот дом? — спросила я, тронув руку подруги.
— Успокойся, — Сабире старалась ободрить меня. — У тебя пальцы совсем холодные, как лед. Конечно же, я помню.
Меня занимала эта Матлюбе, жена Джемиля. Из французских романов я знала, что такое публичный дом во Франции — аляповатая гостиная, полуголые девицы, бренчание на расстроенном рояле. Турецкий публичный дом? У меня это просто не укладывалось в голове. Мужчины-единоплеменники вызывали во мне скорее дочерние чувства; сама того не сознавая, я с трудом представляла себе их в роли пылких любовников; я могла побаиваться их, как побаивалась отца, но влюбиться всерьез не смогла бы.
Всеми этими соображениями я поделилась с моей Сабире. Она мне объяснила, что в заведении старухи Мунисо было всего человек пять девушек. Она очень старалась, чтобы в доме не было лишнего шума. У нее была постоянная клиентура. Посетители считались родственниками девушек. Откровенно говоря, такое ханжество показалось мне забавным. Стало быть, все на улице знали, что Мунисо — хозяйка публичного дома, но делали вид, будто девушки — что-то вроде приемных дочерей Мунисо, а приходящие к ним мужчины — их родственники. Кто-то ввел в этот дом Джемиля и он стал постоянным его посетителем. Но у него хватило ума не называться своим настоящим именем.
Мы вышли на нужную нам улицу и еще издали услышали, как бьют барабаны и пронзительно вскрикивают зурны. Мы увидели распахнутые настежь ворота. Конечно, двор, где справляли свадьбу, был ярко освещен, свет факелов отблесками вырывался на улицу.
— Погоди, Сабире, — шепнула я, — покажи мне сначала ее дом.
Мы прошли чуть дальше и увидели небольшой кирпичный дом. У меня забилось сердце. Дом, где протекала настоящая жизнь человека, волею судьбы связанного со мной. Нет, зачем лгать; не воля судьбы, а моя глупость и поспешность связали меня с Джемилем. Жизнь его со мной фантасмагорична и нелепа. Здесь он живет своей истинной жизнью. Как бы мне хотелось увидеть двор и внутреннее убранство дома.
И вдруг калитка широко распахнулась. Мы подались назад. Но никто не обращал на нас внимания. По улице сновали люди — и мужчины и женщины. Я успела разглядеть двор, заросший жимолостью, увитую плющом беседку, облицованный мрамором колодец с темно-зеленым колесом.
Из калитки вышла совсем молодая женщина с приятным округлым лицом, в светлом чаршафе. Она обернулась, глядя на кого-то во дворе.
— Дурмуш-ага! Дурмуш-ага! — окликнула она озабоченно и почтительно.
И вот следом за своей женой, настоящей женой, на улицу вышел Джемиль с ребенком на руках. Маленькая девочка, его дочь Кадрие.
Конечно, я узнала Джемиля. Но таким я никогда не видела его. Я привыкла к тому, что любая одежда выглядит на нем как-то мешковато, а сам он всегда казался и мне и маме неуклюжим, напряженным, угрюмым. Теперь передо мной прошел словно бы другой человек — складный, уверенный в себе, не лишенный мужской привлекательности, даже стройный. Шаровары, безрукавка-элек, черная, вышитая нарядным узором; черная феска очень шли ему. Он ласково улыбался малышке. Как-то мило он улыбался своему ребенку, смешливо и смущенно. От улыбки глаза его сжимались и казались совсем раскосыми.