Врангель
Шрифт:
— Вы очень хорошо сделали, что стреляли еще, — сказал нам Бабиев. — Правда, вы нас тоже чуть не угробили, но ваша картечь пришла как раз когда нужно. Это холодит вам кровь — видеть пушки, которые в вас стреляют в упор. Это именно то, что должна, по-моему, делать артиллерия. Стрельба издали не так действенна и много менее впечатляюща… Но не станем терять времени. Нам предстоит еще много дела… По коням! Здесь всё кончено.
Сотни трупов лежали вокруг хутора. И сказать, что несколько десятков минут назад это был целый батальон!»
Чувства этих людей притупились на войне. Подчас они не испытывали ничего — ни страха смерти, ни сострадания к побежденному противнику. Мамонтов вспомнил несколько случаев, когда нередкая на войне жестокость принимала форму своеобразного «естествоиспытательского» интереса:
«Рядом со мной разговаривала группа казачьих офицеров. Молодой удивлялся:
— Почему среди убитых нет обезглавленных? Можно ли одним ударом отсечь голову? Видишь иногда прекрасные удары: череп рассечен наискось, а вот отрубленных голов я не видел.
Старший офицер объяснил:
— Чтобы отрубить голову, вовсе не надо слишком сильного удара. Это вопрос положения, а не силы. Нужно находиться на том же уровне и рубить горизонтальным ударом. Если конный противник нагнется, а он всегда нагибается, то горизонтальный удар невозможен. Пехоту же мы рубим сверху вниз… Эх, жаль, если бы подвернулся случай, я бы показал, как рубят голову.
В одном из предыдущих боев мы захватили комиссара. Впопыхах его посадили в пролетку генерала Бабиева, которая случайно проезжала мимо. Посадили и про него забыли. Пролетка служила Бабиеву рабочим кабинетом. На этой остановке Бабиев слез с коня и направился к своей пролетке. Он с удивлением увидел комиссара.
— Кто этот тип и что он делает в моей пролетке?
— Комиссар, ваше превосходительство, — сказал адъютант. — Мы подумали, что вы захотите его допросить.
— Вовсе нет. У меня масса работы. Освободите от него пролетку.
Комиссара любезно попросили слезть и подойти к разговаривавшим офицерам.
— Вот случай, который сам собой напрашивается, — сказал пожилой.
С комиссаром были вежливы, предложили папиросу, стали разговаривать.
Я всё еще не верил в исполнение замысла. Но пожилой зашел за спину комиссара и сухим горизонтальным ударом отсек ему голову, которая покатилась на траву. Тело стояло долю секунды, потом рухнуло…
Всё это произошло без всякой злобы, просто как демонстрация хорошего удара.
— Это что, — сказал пожилой. — Вот чтобы разрубить человека от плеча до поясницы, нужна сила.
Он вытер шашку об мундир комиссара. Человеческая жизнь ценилась недорого…
Выйдя из-за леска, мы увидели поле, буквально усеянное трупами красных. Было трудно провезти орудие, не раздавив трупа… Были прекрасные удары: черепа срезаны блюдцем и открыты, как крышка коробки, которая держалась только на полоске кожи. Понятно было, что в древности делали из черепов кубки, — всё это были готовые кубки.
Я шел впереди своего первого орудия, тщательно выбирая дорогу между трупами, чтобы провести батарею, не раздавив их. А сзади меня мои ездовые старались наехать колесом на голову, и она лопалась под колесом, как арбуз. Напрасно я ругался, они божились, что наехали случайно. В конце концов я уехал дальше вперед, чтобы не слышать этого ужасного хруста и отвратительного гогота, когда еще не совсем мертвый красный дергался конвульсивно. В этот момент я ненавидел своих людей. Это были какие-то неандертальцы.
Но странно. Они увидели щенка, выпавшего из мешка зарубленного. Тогда вдруг все разжалобились.
— Нельзя же его здесь оставить. Он ведь погибнет. Один соскочил и подобрал щенка.
— Осторожно, ты, своими лапищами — он же маленький. Что это такое? После гогота над дерганьем умирающего?
Человек — великая тайна, но и большая сволочь».
Этот эпизод читается как цитата из пушкинского «Дубровского» о любви крепостника Троекурова к своим собакам, для которых в его имении имелся даже лазарет.
«Рота красных вышла из окопов и сдалась нам, — продолжает рассказ Мамонтов. — Нас это вовсе не устраивало. Мы боялись наших пленных. Батареи беззащитны во время движения. Но мы, конечно, этого не показали. Обращались с ними сурово и повели в станицу. Там, к нашему большому облегчению, стояла на площади большая толпа пленных, и несколько казаков их охраняли. Мы сдали им своих пленных, легли на землю и заснули…»
В этом эпизоде, приведенном бывшим белым офицером, естественную человеческую реакцию на происходивший кошмар сохранил лишь его невольный свидетель — местный крестьянин:
«Хуторянин осмотрелся с ужасом кругом.
— Господи, что же я буду делать со всеми этими убитыми? Как смогу я жить среди трупов?
И он без шапки пошел прочь от своего хутора».
Однако все частные успехи не могли компенсировать того, что кубанцы совсем не торопились восставать, а основные силы советских войск, не принимая боя, отступили вглубь Кубани.
Врангеля беспокоило, что десант топчется на месте. Он выехал в Керчь и по дороге получил телеграмму Улагая: «Ввиду обнаружения вновь прибывших свежих частей противника и подавляющей численности врага положение серьезное…» Командир десанта просил спешно выслать к Приморско-Ахтарской корабли для эвакуации своего отходящего отряда.
В этот момент Врангель понял, что десант обречен на неудачу, поскольку «необходимое условие успеха — внезапность была уже утеряна; инициатива выпущена из рук, и сама вера в успех у начальника отряда поколеблена».
Одиннадцатого августа главнокомандующий прибыл на Кубань, в станицу Таманскую. Здесь он убедился, что местные казаки не верят в успех десантной операции и ждут скорого возвращения красных. Правда, на следующий день Улагай телеграфировал, что обстановка изменилась и корабли присылать не нужно. Однако на немедленное наступление на Екатеринодар, где почти не осталось советских войск, он всё же не решился.