Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий. Книга II
Шрифт:
Но Годунов не дремал и, вовремя уведомленный своими шпионами, до времени избегая огласки, вступил в объяснения с митрополитом. Называя развод беззаконием, правитель, ссылаясь на молодость Феодора и Ирины, отвергал неплодие царицы, допуская возможность царя еще иметь от нее потомков. Если бы даже, продолжал Годунов, сестра моя и действительно была неплодною, то после царя Феодора Ивановича останется еще законный наследник в лице его брата царевича Димитрия угличского… Не столько убежденный этими доводами, сколько боязнью навлечь на себя месть правителя, Дионисий дал ему слово за себя и за своих единомышленников не поднимать вопроса о разводе; Годунов, со своей стороны, дал клятву митрополиту не преследовать заговорщиков. На первый случай ограничился одною только жертвою, княжною Мстиславской, которую приказал постричь в монахини. Времени, однако же, терять было нечего, и правителю для спасения собственной головы следовало погубить Шуйских. Один из их холопов, подкупленный и задаренный Годуновым, явился во дворец с изветом, будто Шуйские, составив заговор с московскими купцами, умышляют изменить царю. Немедленно взяты были под стражу Шуйские, князья Татевы, Урусовы, Колычевы, Быкасовы, множество дворян и именитых купцов… Нарядили суд: вельмож и бояр допрашивали устно, купцов, слуг пытками. Никто не подтвердил истины доноса, и, несмотря на то, ни один из замешанных в заговоре не был оправдан, и все они понесли более или менее тяжкие наказания. Андрей Иванович Шуйский был сослан в Каргополь, Иван Петрович — на Белоозеро; Василий Федорович Скопин-Шуйский был лишен звания наместника; князя Татева сослали в Астрахань; Колычева в Нижний… прочих кого в Вологду, кого в Сибирь. Московским купцам Федору
Расходилась рука у правителя. Воспитанник опричнины, зять Малюты, отведав крови, подобно хищному зверю, рассвирепел и отыскал новых жертв, которые принес своему властолюбию. Озираясь завистливым оком на вельмож, бояр и сродников семьи царской, Годунов остановился на дочери покойного князя Владимира Андреевича, Марии Владимировне, вдове ливонского королевича Магнуса. Он вызвал ее вместе с малолетнею дочерью из Пильтана в Москву, обещая ей богатый удел и жениха. Обольщенная обещаниями, Мария Владимировна поспешила на родину, и здесь ожидало ее насильственное пострижение и смерть дочери, отравленной по приказанию Годунова. Вдова Магнуса (в инокинях Марфа) скончалась через восемь лет после дочери — 13 июня 1597 года; та и другая погребены в церкви Успения в Троицко-Сергиевской лавре… Там же, близ храма, на кладбище под железным навесом показывают посетителям четыре гробницы с именами Боголепа, Марии, Федора и Ольги — вот все, что осталось на земле от царя Бориса Годунова, его жены, сына и дочери. Дочь Ксения и отец Борис преданы земле даже не под своими именами, снятыми с них при пострижении, — первой насильно, а второго на смертном одре. Жена, дочь и сын Годунова не точно ли такие же жертвы его адского властолюбия, как королева Мария Владимировна, дочь ее, Шуйские, Романовы и он, святой невинно убиенный младенец, нетленно покоящийся в Архангельском соборе?
Задушив гидру заговора, Годунов водворил тишину в царстве русском, наполовину расчистив себе путь к престолу, путь — покуда еще прегражденный живым царевичем Димитрием; путь — чем далее, тем более залитый кровью, усыпанный терниями угрызений совести, окончившийся борьбою с призраком воскресшего царевича Димитрия. Явление самозванца — неизбежное наказание всякого похитителя власти, но ни в одной истории какого бы то ни было народа древних и новых времен нам не удастся встретить эпизода более трагического, как столкновение Бориса Годунова с таинственным самозванцем. Шапка Мономаха, а с нею владычество над царством русским — добыча, из-за которой сражаются два хищника' — похититель власти и самозванец; мнимый родоначальник новой царственной династии и мнимый же представитель последней отрасли дома Рюрикова… Наследник с подложным историческим свидетельством, данным ему самою природою; это свидетельство — разительное наружное сходство самозванца с убиенным сыном Ивана Грозного. В чем находит себе опору дерзкий пришелец? В чувствах уважения к законности, врожденных народу русскому в его вековой готовности постоять грудью, лечь костьми за правое дело.
В декабре 1586 года умер Стефан Баторий — опаснейший из врагов России. Сейм, созванный для избрания нового короля, разделился на три партии: первая имела виды на Стефана семиградского, вторая — на Сигизмунда, принца шведского, третья — на Феодора Ивановича, царя всея Руси; впоследствии явился еще и четвертый претендент — Максимилиан, эрцгерцог австрийский… Вследствие разноголосицы на сейме возникли споры, распри, и дошло дело даже до кровавых схваток между избирателями. Для устранения готового вспыхнуть междоусобия прибегнули к голосованию, и большинство приняло сторону царя. Депутаты польские непременными условиями его избрания предлагали: 1) неразрывное слияние Литвы, Польши и России в одну державу; 2) отступление царя от закона греческого и переход его в католицизм; 3) прибытие его в королевство в десятинедельный срок и 4) в царском титуле помещение королевства польского выше царства московского. Наши уполномоченные, Годунов (Степан Васильевич) и Троекуров, отвечали утвердительно только на первый пункт условия, и депутаты кичливо заупрямились, тратя время на бесполезные переговоры. Упрямство, с одной стороны, настойчивость, с другой, не могли, разумеется, привести дело к хорошему исходу, и 13 августа 1587 года в короли польские избран был шведский принц Сигизмунд, сын короля Иоанна III и Катерины Ягеллон. Этим избранием три державы: Швеция, Россия и Польша поставлены были друг к другу в самые враждебные отношения, имевшие для нашего отечества весьма гибельные последствия. На предложение царя Феодора — содействовать низведению Сигизмунда и избранию вместо него эрцгерцога Максимилиана — Австрия отвечала отказом, предпочитая худой мир с Польшей доброй с нею ссоре при содействии России.
Несмотря на перемирие, заключенное с царем Феодором, король шведский Иоанн III разорял северные области России, нарушая договор и надругаясь над международными правами… Война была неизбежным следствием этого гнусного вероломства, и в исходе 1589 года под знаменами царскими собрано было до 300 000 войска пешего и конного при 300 орудиях. Предводительство вверено было князьям Мстиславскому, Хворостинину, боярам Борису Годунову и Феодору Никитичу Романову. Царь производил смотр войскам в Новгороде, где разделил их на три корпуса. Первый послан был в Финляндию, второй — в Эстонию, а третий, при котором находился сам Феодор Иванович, 18 января 1590 года двинулся к Нарве. Князь Хворостинин, разбив шведского полководца Густава Баннера, оттеснил его от Нарвы к Везенбергу и приступил к осаде. Нарвский комендант Карл Горн удачно отразил первый приступ (18 февраля), но русские, несмотря на значительный урон, готовились ко второму, продолжая бомбардировку. Одновременно наши опустошали Финляндию и Эстонию… Тогда король шведский вынужден был вступить в переговоры, и 25 февраля заключено было годичное перемирие, в силу которого шведы уступили нам, кроме Яма и Ивангорода, Копорье со всеми военными запасами. Оставив гарнизон и воевод в трех завоеванных крепостях, царь Феодор, сопровождаемый войсками, торжественно вступил в Москву.
Пользуясь перемирием, чтобы собраться с силами, король Иоанн объявил договор, заключенный от его имени, недействительным и, опираясь на многочисленное войско, посланное в Эстонию, требовал от русских возвращения занятых ими крепостей. Воеводы отвечали отказом; шведские воины единодушно объявили своим начальникам, что они не намерены сражаться за неправое дело… Генерал Боэ, осадивший Иван-город, был отражен от его стен воеводою Сабуровым. Сохранив, таким образом, все свои завоевания в областях шведских, Россия в то же время (умом и стараниями Годунова) поддерживала приязненные сношения с прочими державами Европы. Посланники иностранных держав, находившиеся в Москве, не могли достаточно нахвалиться правителем, и лестное это мнение о нем при иноземных дворах поддерживали наши послы, избранные и назначенные Годуновым преимущественно из сонма его клевретов. Из преобразований во внутреннем строе царства русского, сделанных правителем, нельзя не упомянуть об учреждении в России патриаршества и избрании в этот сан митрополита Иова (23 января 1589 года). Смотря на самую религию как на одно из надежнейших средств к достижению своей цели, Годунов, возводя Иова на высшую ступень духовной иерархии, надеялся найти в нем, при случае, опору и подмогу. Правителя к его цели, т. е. к Мономаховой шапке, влекла непреодолимая сила; от престола отделяла его одна только ступень, на ступени этой стоял девятилетний младенец, царевич Димитрий, противник могучий и сильный своими правами. Димитрий в глазах Годунова был тем же, чем для опытного морехода бывает малое облачко, летящее ему навстречу и видимо разрастающееся в громоносную тучу. Царь Феодор бездетен; в случае его кончины Димитрий будет наследником, царица Ирина — инокиней, а правитель узником… Яд, петля или плаха — вот что ждет его в будущем в случае переворота, может быть, очень недалекого. Младенческой ли руке одним мановением разрушить здание, над сооружением которого Годунов трудился многие годы?
Всего прежде правитель позаботился о лишении царевича всяких прав на родительский престол. Отвергая законность происхождения Димитрия, как рожденного от шестого или восьмого брака покойного Ивана Грозного, Годунов (чрез своих клевретов) распускал в народе самые оскорбительные слухи о безгрешном младенце. Клеветники разглашали повсеместно, что Димитрий, хотя и малолеток, обнаруживает все злодейские инстинкты покойного своего отца, любит мучить и убивать животных, злословит бояр, грозится извести их всех, когда подрастет и будет царем… В подтверждение последнего слуха рассказывали, будто Димитрий, играя как-то со своими сверстниками в снежки, вылепил из снега двадцать кукол, назвал их именами главнейших бояр, а потом всем им обрубил руки и головы. Люди, бывалые в Угличе, опровергая клевету, утверждали напротив, что младенец отличается кротостью и умом… Таких людей было немного, и голоса их терялись в хоре клеветников и злоязычников. Старания последних были не бесплодны, их поддерживали болтуны и легковерные, но и этого казалось Годунову недостаточно, и смерть Димитрия-царевича была решена.
Летописи говорят, будто правитель сообщил о своем намерении дворецкому Григорию Васильевичу Годунову, который за справедливое негодование на злодейский умысел был удален от царского совета. Это сказание довольно сомнительно: если он знал о намерениях правителя и за свое сопротивление подвергся опале, то всего естественнее, он принял бы со своей стороны все меры к устранению опасности, грозившей царевичу… ничего подобного Григорий Годунов не сделал! Борис Годунов был слишком умен, чтобы сообщать о злоумышлении человеку, в котором он не был бы твердо уверен и в выборе клеврета едва ли мог так грубо ошибиться. Показание Григория Годунова при следствии, наряженном по делу об убиении царевича, могло пролить яркий свет на все обстоятельства дела… Но показаний Григория Годунова летописи не приводят. Итак, возражения его едва ли не вымысел летописцев. Сообщниками Бориса Годунова были мамка царевича, боярыня Василиса Волохова и сын ее Осип. Подкупленные правителем и снабженные ядом, они примешивали отраву в кушанья и питье Димитрия, но яд не вредил ему (Никонов, летоп. VIII, 16), благодаря мерам, принятым заботливою матерью царевича и преданными ему прислужниками. То же самое говорит и Флетчер, но заслуживают ли веры эти сказания? В страшном деле убиения Димитрия-царевича именно то и удивительно, что Годуновым пущен был в ход нож, а не яд; что исполнителями его злодейского приказания были какие-то тупоумные мясники, головорезы… Нам возразят: яд давали царевичу, но он на него не действовал… Это положительно невероятно. В исходе XVI века токсикология — верная сотрудница тогдашней политики — была доведена до совершенства; отравы играли тогда в политике ту же самую роль, какую в наше время играют в военном искусстве ружье Крика, нарезные пушки, картечницы и тому подобные человекоистребительные инструменты. Россия времен Грозного и Годунова далеко отстала от Европы в каких угодно науках, кроме токсикологии, так как врачи этих царей были иноземцы, знакомые с искусством изготовления всевозможных ядов. Отравить царевича Димитрия Годунов мог так искусно, особенно при содействии мамки Волоховой, что никому не было бы и вдомек… Но почему не удалась попытка отравить младенца? Ему давали противоядия? Но были и есть яды, от которых противоядия действительны только в течение нескольких минут от времени принятия отравы; подобная могла быть в руках Годунова, но могла ли мать царевича иметь всевозможные противоядия, или, по примеру Митридата понтийского, могла ли вдовствующая царица приучить натуру девятилетнего 'ребенка ко всевозможным отравам? Едва ли возможно…
Видя, что Василиса Волохова и сын ее не исполняют — или исполняют, да нерадиво, — данное им поручение, Годунов вместо яда избрал нож, как орудие вернейшее, и предложил его Владимиру Загряжскому и Никифору Чепугову — двум своим креатурам, преданным ему душою и телом… Тот и другой отказались и за это лишились покровительства их милостивца. Дело не ладилось, а время было дорого… Тогда клеврет Годунова, царский дядька окольничий Андрей Лупп-Клешнин представил своему патрону человека вполне благонадежного — дьяка Михаила Битяговского, зверообразная наружность которого была самой лучшей порукой за его способности. Дав ему в задаток горсть золота и ручаясь за личную его безопасность, Годунов определил Битяговского ко двору вдовствующей царицы в Углич для управления хозяйственными ее делами. Взяв с собою сына своего Данилу и племянника Никиту Качалова, Битяговский отправился к месту своего назначения. Здесь к злодеям присоединились еще два союзника — Осип Волохов со своей матерью. Царица Мария Феодоровна, материнским сердцем чуя опасность, грозившую царевичу, удвоила свою заботливость о нем, не упускала его из виду ни днем ни ночью; кормила и поила из собственных рук, не доверяя ни Василисе Волоховой, ни даже верной и искренно преданной царевичу кормилице его Ирине Ждановой. Злодеи улучали благоприятную минуту, неоднократно подготовляли необходимую для успеха обстановку, но все их планы не удавались, и обстоятельства долго им не благоприятствовали. Наконец, в субботу 15 мая 1591 года, в шестом часу дня, по возвращении из церкви, куда ходила вместе с сыном царица, не дожидаясь братьев своих, приказала подавать на стол, и покуда слуги носили кушанье, Волохова повела царевича прогуляться по двору. Царица осталась во дворце, кормилица Ирина Жданова попыталась было остановить царевича, но Волохова силою вывела его из сеней на крыльцо, куда тотчас же пришли Волохов, Качалов и Битяговский-сын. Волохов, подойдя к младенцу, взял его за руку и спросил (чтобы принудить его поднять голову), новое ли на нем надето ожерелье или старое?
— Нет, старое… — отвечал Димитрий, и в ту же минуту Волохов занес нож, но, оробев, выронил его из рук, слегка оцарапав гортань несчастному царевичу! Это видела кормилица из сеней; она бросилась к своему питомцу, схватила его на руки, но Качалов и Битяговский вырвали мученика из ее объятий, зарезали его и бросились с крыльца вслед за бегущим Волоховым в ту самую минуту, когда из сеней вышла царица… Димитрий кончался и «трепетал как голубь» в объятьях своей кормилицы. Волохова притворно выла и причитывала, не отвечая на яростные вопли уличавшей ее Ждановой. Пономарь соборной церкви, видевший с колокольни все происходившее на дворцовом крыльце, ударил в набат, и через несколько минут весь двор переполнился народом. Убийцы бросились в разрядную избу, а Михаил Битяговский после неудачной попытки прогнать пономаря (дверь на колокольню была изнутри заперта) смело пошел во дворец и, протеснившись сквозь толпу, объявил народу, что младенец зарезался сам, наткнувшись на нож в припадке падучей болезни. «Душегубец!!» — завопил народ, бросая в него каменьями. Битяговский думал спастись бегством с помощью своего помощника Третьянова, но настигнутый яростной толпой был убит вместе с ним; той же участи подверглись сын Битяговского и Качалов, схваченные в разрядной избе… Волохова убили в церкви, в глазах царицы у гроба убиенного царевича! Жертвами народной ярости пали еще трое слуг Битяговского и жившая у него в доме юродивая старуха; Василису Волохову пощадили для показаний на неизбежном следствии. О том, что убийцы Димитрия-царевича, умирая, обвинили Бориса Годунова в подстрекательстве, не все летописи единогласно упоминают, и было ли упомянуто имя Годунова во время мятежа в Угличе, на это история не дает ответа, из чего, впрочем, отнюдь не следует, что он не был убийцею или подстрекателем, — в последнем случае поруками служат его предыдущие и дальнейшие злодейства, в особенности же следствие по делу об убиении царевича, веденное лукавым Василием Шуйским по программе, начертанной самим Годуновым. В докладе царю о кровавом событии он написал, будто царевич закололся сам в припадке, вследствие небрежного присмотра, а взбунтовавшийся народ умертвил невинных… Феодор Иванович поверил и приказал исследовать дело двум клевретам, холопам того же Годунова: Луппу-Клешнину и Василию Шуйскому, брату Андрея, свояка Бориса Годунова. Сопровождаемые Крутицким митрополитом Геласием и дьяком Вылузгиным, 19 мая следователи прибыли в Углич и отправились в церковь Спаса Преображения, где еще стояло тело царевича. Не обращая внимания ни на рану, очевидно нанесенную чужой рукой, ни на показания тысячи свидетелей, ни на совесть наконец, Шуйский со своими товарищами сочинил акт о нечаянном самоубийстве царевича в припадке эпилепсии, о бунте народном, жертвами которого пали люди ни в чем не виновные, но ненавистные царице и ее брату Михаилу Нагому… Эту сказку скрепили рукоприкладством подкупленные свидетели и несколько духовных лиц. Виновными оказались: Михайло Нагой, Андрей Мочалов, Жданова с мужем, которых привезли в Москву в кандалах, да кроме них несколько десятков граждан, «якобы делу причастных»… Пытали, допрашивали; до двухсот граждан угличских казнили; нескольким десяткам из них урезали языки; многие тысячи угличан сослали в Сибирь, где ими заселили Пелымь, и обезлюдили Углич навеки!.. Царицу Марию Феодоровну насильно постригли в монахини и увезли из Углича в уединенную Выксинскую-Никольскую пустынь (близ Череповца); родственников ее сослали.