Время ангелов
Шрифт:
— Тебе не жаль.
— Настроеньице у тебя, конечно, плоховатое. Ну ничего, пройдет.
— Мало того, что ты украл, — сказал Евгений, — так я еще должен выслушивать твою идиотскую болтовню. Не хочу. Я тебя не понимаю. И никогда не понимал.
— Вот, вот, уже лучше. Ты начинаешь сердиться. И от этого тебе станет легче. Может, и мне тоже. Я раскаиваюсь, пойми же! Сплоховал, каюсь. Но я верну икону. Просто украду ее снова.
— Если ты сделаешь это, я сдам тебя полиции.
Он поднялся. Гнев вскипел в нем. А с ним пришло облегчение, чувство контакта.
— Но ведь ты хочешь, чтобы она вернулась?
— Уже не хочу. Ты испачкал ее. Ты пачкаешь все и делаешь это намеренно. Мерзко, оскорбительно. Я пытался тебя воспитывать как следует, но ты оказался лгуном и вором!
— Но, может, я чего-то был лишен?
— Чего, скажи на милость?
— Я никогда не жил в настоящем доме. Откуда у меня могло взяться чувство собственности?
— Я делал для тебя все, что в моих силах. Все делал ради тебя, — говорил Евгений. Его голос звучал то печально, то опять гневно. Можно ли позволять так издеваться над собой?
— Мы просто кочевали всю жизнь. Делать ты никогда ничего не хотел.
— Я работал как мог и поддерживал тебя. И до сих пор поддерживаю.
— Чем это, позволь спросить? Ты даже не пытаешься стать англичанином.
— Не пытаюсь. Зачем мне это? Я — русский. И ты тоже.
— Нет, я не русский. Я ничто. Я никак не могу тебе втолковать, что для меня это бессмысленно, пусто.
На лице Лео не осталось и следа от прежнего, наигранного воодушевления. Губы у него кривились, глаза сузились. Он стал похож на испуганного ребенка, вот-вот готового расплакаться.
— Ты не можешь уничтожить свою сущность.
— Это не моя сущность. Я все это ненавижу. И твою чертову икону ненавидел. Смастерил, понимаете ли, вокруг себя этакую маленькую Россию! Да ведь это все басни. Спрятаться от жизни — вот чего ты хочешь!
— Перестань кричать на меня!
— Я не кричу. А ты простил Советский Союз?
— Я не простил Советский Союз. Ну, может и так. Не в моих силах изменить историю, почему я должен ненавидеть свою родину?
— Это не твоя родина. У тебя нет родины. Ты и меня сделал бездомным. Боже, почему я не американец?!
— Какой кошмарный бред! И говори потише. Слышно по всему дому.
— А мне все равно. Пусть слышат. Мы не хуже их, ведь так? Но ты уже усвоил: «мисс Мюриэль», «пожалуйста, сэр». Как самый низкий лакей.
— Замолчи и выйди из моей комнаты. Ты никогда не уважал меня. И никогда не любил, как надлежит сыну.
— За что тебя любить?! Папаша хренов.
— Нельзя так, нельзя, нельзя, — прозвучал голос Мюриэль. Она вдруг вошла в комнату.
Лео тут же отвернулся и закрыл лицо руками. Евгений смотрел на Мюриэль холодно, он еще не погасил в себе гнев. Его расстроило это вторжение, и очень рассердило, что она подслушала.
— Простите, — сказала Мюриэль. — Я стучала, но вы так громко говорили…
Повисла пауза. Евгений смотрел в стену. Он чувствовал отвращение — к себе, к Лео, ко всему. Всюду тупик… ну и ладно. Пробуя казаться спокойным, Лео повернулся к Мюриэль. Он смотрел
— Ты не должен так говорить с отцом, — сказала она. — Это отвратительно.
Какое-то мгновение Лео смотрел на нее как бы с усталым недоумением. Потом улыбнулся: «Подхалимничаешь, да?»
— Прекрати, — оборвала Мюриэль.
Повернувшись к отцу, но не взглянув на него, Лео махнул рукой, словно что-то отбросил, и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.
Мюриэль потупила взгляд перед Евгением. На ней было твидовое пальто, на котором все еще поблескивали снежинки. И на плечах белели снежные полоски. Под рукой она держала что-то маленькое, завернутое в коричневую бумагу. Евгений смотрел на ее короткие, потемневшие от влаги волосы, на ее тонкое и умное лицо и ненавидел — за ее английскую чуждость, за ее абсолютно бессознательное превосходство и за то, что она посмела выставить его сына. Резкий разговор с Лео должен был чем-то завершиться. Кто знает, может, они поняли бы друг друга. Теперь, когда Лео ушел, он чувствовал это. Пусть гнев, пусть крик, но они приближались друг к другу. Еще миг — и явилось бы взаимопонимание. Но беспардонно вмешалась эта девушка, подсмотрела — и все разорвалось, обезобразилось, превратилось в стыд и срам для них обоих. Он задыхался от боли и негодования.
— Ужасно, что я вмешалась, — Мюриэль наконец осмелилась взглянуть на него. — Но меня возмутило, что он вам говорил. — Она казалась очень смущенной, но взгляд у нее был настойчивый, почти агрессивный.
«Ну, уходи же», — подумал Евгений, но сказал: «Да».
— Не сердитесь на меня, — произнесла Мюриэль.
Евгений молчал. Он не мог простить ей, что она подслушала.
— Я надеюсь, вы не будете против… Мистер Пешков… Евгений… можно вас так называть? Надеюсь… вам понравится.
И она начала разворачивать то, что было принесено ею, завернутое в коричневую бумагу.
— Что это? — спросил Евгений.
— Пожалуйста, не сердитесь… Я принесла вам маленький подарок. Русский сувенир. Я глубоко сожалею, что пропала икона. Знаю, это ее не заменит. Но она мне показалась такой милой, и я подумала: и вы порадуетесь немного. Надеюсь, вам понравится.
Обертка упала на пол, и Мюриэль протянула Евгению что-то маленькое, ярко раскрашенное. Он механически взял и посмотрел. Это была шкатулка, сделанная в традиционном русском стиле. «Руслан и Людмила», расписанные красным и синим лаком по блестящему черному фону.
Евгений смотрел на шкатулку с болью и изумлением. Она напомнила ему что-то… ужасное. На мгновение показалось, что какое-то грозное воспоминание вот-вот готово воскреснуть. Где он видел точно такую же? Это было давно, очень давно. Он не мог вспомнить, но знал — там невыразимая боль и утрата. Но ничего не открывалось. Он всматривался в шкатулку. Слезы набежали ему на глаза. Он пытался их утереть, прикрыть рукой. Плача, он склонился над подарком. Он не мог успокоиться и не мог вспомнить.