Время, чтобы вспомнить все
Шрифт:
Отправляясь в магазины, банк, к врачу или на встречу с друзьями в часть города, расположенную на западной стороне железнодорожных путей, богатые, как и все остальные, должны были проходить мимо тех же самых уродливых кварталов. И так было еще до того, как проложили железную дорогу; во времена Старого Канала это была та часть города, куда дамы и не заглядывали. И как в любом городке и почти в каждом крупном городе, район возле железнодорожной станции становился преступным, кишащим ворами, сводниками, хулиганами и проститутками. Когда путешественник приезжал в Гиббсвилль, первое и последнее впечатление — как от любого американского городка — наводило его на мысль, что в своем родном городе ему было бы спокойнее, при том что в его родном городе условия жизни ничуть не отличались от тех, что в Гиббсвилле. Железнодорожное авеню было улицей притонов, а перекресток Кристиана-стрит
И именно через этот район Шарлотт Чапин надо было пройти по дороге к Мейн-стрит. Ее визиты на Мейн-стрит были нечастыми, а пешеходные походы туда редкими, так как в ее распоряжении всегда были коляска или сани. А ее походы мимо Кристиана-стрит и Железнодорожной авеню без сопровождения случались и того реже. Но они все же случались. И она не забыла ни одного из них, а было их всего два.
Шарлотт исполнилось двадцать лет, она недавно вышла замуж, и однажды весной 1881 года, в теплый, солнечный полдень, она заявила кучеру, что в офис мистера Чапина пойдет пешком.И хотя, по прежней договоренности, Коннелли — так звали их кучера — должен был отвезти Шарлотт в офис мужа и оттуда, забрав мистера Чапина, к кому-то на свадьбу в церковь Святой Троицы, Шарлотт велела кучеру встретить ее возле офиса.
— А я, мэм, поеду за вами следом в коляске? — спросил Коннелли.
— За мной следом? Зачем? Я не собираюсь падать в обморок.
— Там же Кристиана-стрит и Железнодорожная, мэм.
— Не думаю, что среди бела дня кто-нибудь станет ко мне приставать, — сказала Шарлотт Чапин.
— Я всегда от них ожидаю самого худшего, мэм.
— Спасибо, Коннелли, что вы обо мне заботитесь, но со мной ничего не случится.
И она улыбнулась Коннелли — он был ей симпатичен.
— На здоровье, мэм, но вы все же не возражайте, чтобы я за вами следовал. Если я этого не сделаю, хозяин с меня шкуру спустит.
— Хорошо, — сказала Шарлотт.
Она пустилась в путь, и все шло гладко, пока она не дошла до угла Кристиана-стрит и Железнодорожной, северо-западного угла, на котором стоял салун «Датч Амрингенс». На лето в нем установили распашные двери, и на подвешенной над входом, выцветшей от времени вывеске красовались крупных размеров портрет козла и надпись: «Продаем пиво „Бок“». В этом квартале над тротуаром перед входом в каждое заведение нависал козырек, и хотя в Гиббсвилле это не было такой уж редкостью, здесь благодаря подобным козырькам пешеходам казалось, будто они, проходя мимо «Амрингенс» и подобных ему местечек, хотят того или нет, уже почти что внутри. Одетым в длинные юбки и изящные наряды ходить по заплеванным, усыпанным окурками кирпичным тротуарам было весьма опасно. Для песен и крикливых разговоров, не утихавших в этом квартале Кристиана-стрит по вечерам и ночам, было еще рано, но из салуна уже доносились голоса: грубая речь и буйный смех. Несколько мужчин, примостившись на пивных бочках перед входом в «Датч Амрингенс», покуривали дешевые сигары, а сплевывали на тротуар. И, как всегда, здесь с трудом можно было пройти по улице, поскольку множество мужчин стояли у кромки дороги и вдоль зданий, а некоторые, болтая, прямо посреди тротуара, вынуждая прохожих обходить их стороной. В царившей здесь атмосфере любой почтенный гражданин рассматривался как правонарушитель.
В ту минуту, когда Шарлотт проходила мимо двери, соседней с «Датч Амрингенс», из мужской парикмахерской «Ринальдо» вышел подстриженный и свежевыбритый, крепкий с виду рыжеволосый мужчина лет тридцати, одетый в дешевый, хотя наверняка свой самый лучший костюм и явно полупьяный. Поначалу казалось, что он хочет уступить Шарлотт дорогу, но когда он отклонился вправо, она нечаянно отклонилась в ту же сторону, а когда она тут же отклонилась в противоположную, он отклонился вслед за ней.
— Деточка заигрывает, — пробормотал он. — Ну-ка поцелуй меня.
— Убирайся прочь с дороги, мерзкий мужчина! — сказала Шарлотт.
— «Убирайся прочь с дороги, мерзкий мужчина». А у тебя есть такая маленькая «кисочка»? Есть, а?
Теперь он уже намеренно преградил ей дорогу.
— Прочь! — закричала она.
— Хочу увидеть твою маленькую «кисочку», — сказал мужчина.
Шарлотт развернулась назад, готовая бежать обратно домой, но толпившиеся вокруг бездельники почти мгновенно заметили эту сцену и принялись громко смеяться. Рыжеволосый мужчина, воодушевленный их смехом, потянулся к Шарлотт и схватил за руку. В эту минуту Коннелли, ехавший вслед за Шарлотт, соскочил с козел коляски
— Я позову констебля Моргана, — сказал Коннелли.
— Ни в коем случае, — возразила Шарлотт. — Но огромное вам спасибо, Коннелли.
— Пусть его лучше арестуют. Узнать его будет нетрудно — с такой разбитой головой.
— Вы могли его убить. Вы его знаете?
— В жизни его не видел.
— Подождите, не езжайте пока в офис мистера Чапина. Мне надо подумать.
— Простите меня, мэм, но вы, наверное, уж чересчур храбрая.
— Я хочу, чтобы вы ничего не рассказывали мистеру Чапину, ни единого слова. Вы слышите меня, Коннелли? Я очень, очень рассержусь. Вы слышите, Коннелли?
— Слышу, мэм.
— Вы слышите, но я хочу, чтобы вы не только слышали, но и услышали меня, Коннелли. А теперь мы можем ехать в офис мистера Чапина.
Коннелли доложил об этом эпизоде Бену Чапину только вечером, предварительно взяв с него слово, что он не расскажет об этом Шарлотт. Ни Бен, ни Шарлотт никогда это происшествие не обсуждали, но Коннелли с того дня всегда ходил с пистолетом, а рыжебородого — погонщика мулов на одной из шахт — арестовали за пьянство и дебоширство и отправили в окружную тюрьму. Из-за ареста он потерял работу, правда, со временем нашел новую, но уже на другой шахте, в других краях. Коннелли тоже через несколько лет уехал. Он был человеком непьющим и редко посещал салуны, но он и его жена заметили, что многие приятели перестали с ними разговаривать, а придя на мессу и завидев в церкви чету Коннелли, садились в другой ряд. Коннелли прозвали шпионом, и хотя непонятно было, почему именно шпионом, у ирландца для другого ирландца худшего прозвища не было.
Только шесть лет спустя Шарлотт снова прошлась под деревянным козырьком «Датч Амрингенс». В 1888 году она садилась в Филадельфии в поезд на Гиббсвилль и на платформе перед соседним вагоном увидела и мгновенно узнала рыжебородого мужчину — он шел с сумкой на плече и явно собирался садиться тот же самый поезд. А на следующий день она прошла мимо салуна «Датч Амрингенс» по дороге из дома на Мейн-стрит, а потом еще раз по дороге с Мейн-стрит домой, но этого мужчины там не было и в помине. Шарлотт не способна была признаться себе в истинной причине своего любопытства к рыжеволосому. Однако она была способна отрицать, что истинной причиной было не одно только любопытство. Но так как Шарлотт была женщиной неглупой, то ее отрицание в конечном счете уступило место честному признанию.
Шарлотт была женщиной далеко не глупой. Из всех своих многочисленных поклонников она выбрала человека, который, помимо обладания явными достоинствами — происхождением и деньгами, — скорее всех остальных ее поклонников стал бы потворствовать ей во всем, чего бы ей ни хотелось. Она сочла, что Бен скорее всего будет нетребовательным мужем (и ее догадка оправдалась) и скорее всего способным посвятить ее в тайны физической близости. Она была чистейшей из девственниц, но при этом никак не хотела смириться с расхожей мыслью о том, что любовными утехами наслаждаются исключительно мужчины, а для женщин это не более чем отвратительная прелюдия к священным радостям материнства. Шарлотт верила в Бога и не могла поверить, что в Божественный замысел входило наградить мужской род наслаждениями, а женский — исключительно страданиями и болью. С мирской же точки зрения Шарлотт обнаружила, что ее возбуждает прикосновение к ее руке руки молодого человека, и когда она впоследствии заново переживала это ощущение, она осознавала, что возбуждение это не ограничивалось только ее рукой. Желание этого прикосновения она ощущала меж лопаток, в коленях — во всем своем теле. Она не вела доверительных разговоров со своими сверстницами, и потому у нее было существенно меньше заблуждений, чем могло быть. Логика работы сексуальных органов представлялась ей очевидной еще с детства, и единственным существенным сюрпризом оказалось различие между картинами, изображавшими нежных херувимов, и живым страстным мужчиной в лице Бена.