Время и боги: рассказы
Шрифт:
Таббнер-Уорбли заказывал себе обед с пылом коллекционера, который добавляет к собранию всей жизни три-четыре завершающих его образчика, остальные члены клуба выражали глубочайшее неодобрение его восторгу, а официанты удивлялись.
Ел он возмутительно. Во всяком случае, именно это слово употребляли члены клуба при последующем обсуждении, и таково было общее мнение клуба. В сущности, он не делал ничего такого, что нарушало бы порядок, ничего такого, что могло бы вызвать возражения правления. Это стало ясно, как только вопрос о нем был вынесен на рассмотрение; и поэтому обвинение, в конце концов выдвинутое против него, состояло в
Любопытно, насколько нам свойственно бросаться из одной крайности в другую: выкажи Таббнер-Уорбли отвращение к своему обеду, нас бы, вероятно, обеспокоило удовольствие, которое мы получали от нашего, и мы бы тоже его порицали, причем куда более заслуженно. Все смотрели, как он, выходя из столовой, останавливался заплатить у кассы. Даже это он делал с неуместной радостью. Безусловно, невозможно ни объяснить, ни оправдать наше неприятие того, как он это делал, поэтому чем меньше я буду говорить об этом, тем лучше.
Я ищу оправданий тому, что правление исключило из клуба Таббнера-Уорбли. Он сделал еще одну непозволительную вещь. Он справлялся о здоровье каждого члена правления. Он расспрашивал каждого в отдельности, подробно, он заступал им дорогу и даже поджидал у двери, из которой они должны были выйти. Боюсь, мои читатели скажут: но почему бы ему и не осведомиться о здоровье своих друзей? Я понимаю, это трудно понять. Но он делал это с таким пылом, словно действительно хотел знать, что по большому счету нормально, но просто так не делается ни в одном приличном клубе, каковым, безусловно, является Клуб избирателей, и правление этого не вынесло.
Я отдаю себе отчет в том, что ни один из упомянутых мною отдельно взятых случаев не доказывает правоты правления. Но следует помнить, что подобные вещи происходили ежеминутно; от бурной радости Таббнера-Уорбли некуда было деться. Может быть, радость — это очень хорошо; это и в самом деле хорошо. Но если какой-то член клуба хочет побыть в одиночестве или написать письмо, то куда более предпочтительно, чтобы в помещении библиотеки царила атмосфера более приземленная: печаль, усталость и даже дремота. К тому же наряду с эпизодами, мною рассказанными, случился еще один.
В клубе состоял некий старик по фамилии Уорг, с которым никто не дружил. Он был зануда, причем зануда, обиженный на весь мир. Когда-то он изобрел что-то, и это что-то запатентовал кто-то другой. Мы все избегали старика Уорга. И вот Таббнер-Уорбли подбежал к нему со своим непреходящим пылом и стал спрашивать, как вы себя чувствуете, надеюсь, что хорошо, и стал слушать бесконечную историю Уорга с восторженным выражением проповедника-минорита*, которому явилось откровение.
Опять-таки, я понимаю, что неубедителен; только тот, кто знает, насколько непередаваемо скучен был Уорг, согласится со мной; но знали об этом все. Поощрять Уорга таким образом значит ухудшить ситуацию. Мы и так-то с трудом выносили искрящуюся жизнерадостность Таббнера-Уорбли, а усиление занудства Уорга стало для нас последней соломинкой.
Вы спросите, почему не исключили Уорга? Да просто не исключили, как все мы знаем. Ни один клуб не исключает своих зануд под выдуманными предлогами. Я говорю не о том, надо или не надо их исключать. Я просто говорю, что это невозможно, и, следовательно, незачем и предлагать. Нет, правление клуба столкнулось с явлением совершенно новым, с таким явлением не может мириться ни один клуб, и комитет поступил правильно.
Если остались хоть какие-то сомнения в этом, послушайте, что еще сделал Таббнер-Уорбли.
Один из членов клуба, с которым он был едва знаком, вознамерился уйти, и Таббнер-Уорбли подбежал к нему со словами, что пойдет прогуляться с ним вместе. Если я еще не убедил вас в правоте правления — а я боюсь, что не убедил, что мне не удалось передать, сколь сильное раздражение вызывал Таббнер-Уорбли у всего клуба, — то, боюсь, вы с трудом поверите в то, что я сейчас скажу. Этот член клуба его ударил. Вот до чего дошло. Он это сделал не нарочно, он просто нетерпеливо дернул своей палкой, но жест получился очень резким и палка сильно задела голень Таббнера-Уорбли.
В ту же секунду он понял, что не только нанес оскорбление законам страны, но, что гораздо хуже, совершил действие, какого никогда не позволял себе ни один член Клуба избирателей в самом клубе и в его окрестностях. На мгновение он буквально остолбенел. Но то, что за этим последовало, стало самым отвратительным эпизодом во всей истории с Таббнером-Уорбли.
Он подскочил ближе к ударившему его члену клуба и стал возбужденно выражать надежду, что не вызвал его раздражения, стал уверять, что у него не было такого намерения и что впредь раздражать его не станет, и так далее, и так далее, и так далее. Другие члены клуба отвернулись и поспешили прочь с выражением глубочайшего отвращения, а Таббнер-Уорбли все бежал за ним, уверяя в чистоте своих намерений и глубочайшем уважении к нему.
Интересно, что среди группы членов клуба, наблюдавших этот прискорбный инцидент, один употребил выражение «как побитый пес». Причем не из желания оскорбить, не надо думать, что все настолько плохо. Он имел в виду все ту же чрезвычайную суетливость, присущую собакам, которая с недавних пор отличала и поведение Таббнера-Уорбли.
Что ж, если я не смог обосновать обвинения в адрес Таббнера-Уорбли, то уж правление не смогло тем более. Я уже рассказал о правиле относительно кроссированных чеков. Это было неукоснительно соблюдаемое правило, потому что около ста лет назад случился мощный скандал по поводу кражи чека, и, чтобы предупредить его повторение, было введено это правило. Как я уже рассказал, Таббнера-Уорбли исключили за нарушение этого правила, и через несколько дней жизнь клуба вошла в обычное русло, и любой его член мог спокойно отдыхать после обеда без нелепых историй о газонокосилке, и никому не устраивали перекрестного допроса о состоянии его здоровья.
Если из этого можно извлечь какую-либо мораль, то, я полагаю, мораль в том, что человек должен быть доволен собой. Зануда должен быть доволен своим занудством, к которому он худо-бедно приспособился и которому соответствует лучше, чем чему бы то ни было. Измени он этому занудству, измени разговорам о погоде и дежурному вопросу, как здоровье, начни он всерьез добиваться ответа — тотчас попадет в безбрежное море, слишком бурное, чтобы в нем верно ориентироваться. И окажется, если оставить метафоры, жертвой гнева тех, кто охотно мирился с его занудством и уж, во всяком случае, несомненно, терпел его.