Время лгать и праздновать
Шрифт:
— Наговариваешь на себя…
— Зачем?..
Она принялась заплетать конец косы и сказала что-то еще, он не расслышал.
— Ты о старике?..
— Его восхищала моя коса, а для меня она — рудимент.
— Бог с тобой! Женщины помирают от зависти.
— Это у них тоже атавистическое, их дубьем не заставишь носить прически «не как все».
— Пусть их, а ты косу не трогай… Еще лет десять по крайней мере она не помешает тебе оставаться красавицей.
— Даже так!.. Впервые слышу от тебя такое… о косе. — Собрав пальцы обеих рук в один кулачок, она малое время раздумчиво оглядывала его, затем сказала каким-то странным, отдаленным голосом: — Зачем краса, если вся ты с ног до головы «для низменного воображения»?..
Нерецкому стало не по себе. Он зачем-то улыбнулся, говоря:
— Начинаю подозревать, что оказал на тебя скверное влияние…
— Ты?.. — Она ласково коснулась его руки: с тех пор как у нее в кармане курточки лежал билет на поезд, Юля была щедра на проявление нежности. — Успокойся, и без тебя было кому доказать, что «наше царственное я», которым так восторгаются поэты, возможно при условии «подобное подобному».
— Столько урона из-за того, что тебе не понравилась здешняя публика?..
— Что делать, все живут и все думают так, а не иначе потому, что им что-то нравится, что-то не нравится.
— Выходит, сословия — это все-таки вкусы?..
Юля не ответила, затем отвернулась с видом человека, которого не хотят понимать. Он положил руку ей на плечо.
— Мои слова не стоят, чтобы их повторять. Ты лучше говорила, помнишь: «Талант — это умение научить желание уметь». Тогда мне показалось, ты упряма и тебя не собьешь с панталыку.
Юля молчала.
— Или их оказалось слишком много, разбитых на пары?.. Что делать, всегда неприятно убеждаться, что род человеческий может без всякой убыли для себя пренебречь нашими претензиями.
— Вот именно. И если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе. — Юля откинулась на спинку стула и, скрестив руки под грудью, смотрела насмешливо.
— С Магометом дело проще. Ему позарез нужно было добраться до горы, вот он и решил не упрямиться. На его царственное «я» эта прогулка никак не повлияла.
Выражение лица Юли стало досадливым, и она отвернулась к оркестру. У нее пропала охота разговаривать.
«Ты ведь тоже был не очень разговорчив, когда вернулся из Мисхора… И может быть, не сказал ей как раз того, что она ждала и чего во всю жизнь ни от кого не услышит. Или, что вернее — не станет слушать».
…Тогда теплая живая тишина комнаты встретила его укоризной. Да, да, странное было ощущение: будто вошел в детскую, где в ожидании тебя долго плакал и только что уснул ребенок. Осторожно прикрыв дверь, он постоял у порога, давая глазам привыкнуть к темноте, чуть разбавленной светом улицы, и сначала различал лишь тускло блестевшее плечо лежащей на боку Юли да неясные очертания головы на подушке. Присев к изголовью своей кровати, от разглядел лицо, руки… Пальцы правой слегка касались подбородка, левая лежала перед грудью ладонью вверх, в положении, напоминающем жест недоумения, неведения… В откинутой руке, в застывшем настороженно-идиотическом выражении лица, с каким спит большинство людей, в самой фигурке Юли, замершей под тонким одеялом в ломкой неудобной позе, было столько беспомощного, столько непонимания, почему она здесь, в этой комнате, в этом мире, что больно было смотреть.
«С тем и уедет. И ничего не изменишь».
На полу у окна белел измятый лист бумаги. По привычке выискивать Юлины карандашные строки на всякой бумажке, он поднял, разгладил и поднес ближе к окну.
Небрежные стихотворные наброски чаще всего были написаны в форме обращения к близкому другу, как это принято в старых романсах, посланиях. И всякий раз он читал их с одинаковым чувством вины и жалости, с каким только что рассматривал ее спящую. В этих обращениях она лгала самой себе и не могла не понимать, что лжет, потому что въяве ей и в голову не пришло бы поделиться с ним задушевным.
Разгладив бумажку, он с трудом разобрал в свете уличного фонаря:
Поводи по церквам — Я не верую. Все раскопаны чудеса; Не молиться мне, Не уверовать В населенные небеса. В храмах пращуров Вечное бдение, Судей праведных нашим летам; Там услышу, кто я — Свершение Иль поруганная мечта.Ему захотелось разбудить ее, чтобы, как только она раскроет глаза, тут же, не дав ей окончательно вернуться к яви, к тому дурному, что отгораживает их друг от друга, сказать, что все диковинные музеи, слепящие белизной античные обломки, церкви на скалах, рыхлая вершина Ай-Петри и туманная бездна под ней, точно пожаром распаляемая изнутри восходящим солнцем, все это и многое другое только потому и останется в памяти, что рядом была она! Не древностью запомнились ему таврские захоронения, а тем, что он целовал ее где-то возле трехтысячелетнего могильника… Полуденное солнце, плоскогорье в каменных сугробах и уложенные в едва различимый прямоугольник сизые булыжники, испятнанные белыми язвами мха. Усыпальница невообразимо далекого исчезнувшего племени — и она! Тут же, у родничка, из которого только что напилась, встав на колени. Он целовал ее в веселые влажные губы, в мокрый подбородок, слышал тихий смех, слабый запах пота, видел сверкающие на солнце росинки испарины под обегающими лоб паутинными кудряшками волос…
Он не решился разбудить ее, но Юля сама вдруг поднялась и потянулась к нему!..
«Это для себя ты — примелькавшийся актер, чье лицо, как старая газета: сколько ни смотри, ничего нового не увидишь, — думал он, душевно очищенный добрым молодым чувством. — А ей все внове — вот так проснуться, увидеть тебя!..»
Сжимая ее тонкое, горячее и вялое со сна тело, он все порывался утешить ее, как утешают испуганного сном ребенка, но так и не сказал ничего вразумительного, отдавшись тому молчаливому общению, при котором, как принято думать, люди понимают друг друга без слов, хотя никто не смог бы объяснить, что понимают.
…Грохнула новая музыка, что-то завопил певец с микрофоном, дергаясь, как подключенный к электрическим импульсам.
— Тут оглохнешь!.. — сморщилась Юля. — Поедем к скалам, а?..
Он как ждал ее слов — тут же поднялся, и час спустя они стояли у скал, на западной окраине Симеиза, лицом к морю, откуда неиссякаемо, как из огромной трубы, изливался теплый тугой ветер. Стояли и смотрели в чистую черноту неба, на убегающий за море искрящимся дымом Млечный Путь. Снизу, от каменных завалов берега, доносился гулкий пещерный звук прибоя, такой же таинственный, как миры над головами.
Где-то неподалеку, на окраине городка, так же лицом к морю и ветру, стояли белые кариатиды. Юля разглядела их во время прогулки «по толстовским местам». Оказавшись на краю обрыва над морем, они не сразу сообразили, что стоят во дворе виллы в античном стиле, не сразу разглядели на каменистой истоптанной земле высохший след декоративного ручейка с каскадом игрушечных водопадов. С востока двор огораживала крытая галерея, соединявшая в одно строение дом и беседку над обрывом — ее-то стены и были украшены глядящими в морскую даль женщинами в белых одеждах.