Время Любви
Шрифт:
Но я, перед тем, как отдавать им контейнеры с культурой, отлил немного питательного дерьмеца в баночку из-под белого соуса и отсадил туда грибов с полблюдечка. На всякий пожарный и непредвиденный случай. А баночку поставил в теплое место над вентилятором, чтобы культура хорошо себя чувствовала и не подохла, по крайней мере, до поединка.
Я так рассуждал, что до Центра, в случае чего, от Тридцать Первого сектора на нашей авиетке добираться минут десять-двенадцать, а за это время кое-кто может двинуть кони. Ужасно мне эта история с поединком не нравилась, и чем дальше, тем больше не нравилась, но Укки ходил весь такой праздничный до полной невозможности, сиял, как надраенная пуговица, и весело болтал о типах мечей с Нги-Унг-Лян и о стилях "Северный Ветер" и "Полет Птицы".
Он привел в порядок свою шевелюру и удалил рубец от сизой дряни на виске и на щеке. И так тщательно чистился перед нашим предстоящим боем, что мне плохело. Когда мы собрались лететь, он был весел, но как-то взведен, взвинчен, как кот, которого надразнили бумажкой на ниточке. Только что хвостом не повиливал, за неимением оного.
У него был меч. У меня был кусок керамилоновой арматурины длиной метра полтора и диаметром в сантиметр. И Укки на эту штуковину юмористически поглядывал и хихикал, нервно, злобно и весело.
— Это, — говорил, — будет стиль "Бешеный Носорог" или "Варвар На Охоте". И очень будет смешно, если ты и вправду победишь. Что ты будешь делать этой штукой? Можно было бы такую уморительную комедию снять и неприличную совершенно…
Вся эта болтовня пролетала у меня мимо ушей, как миленькая. Мне тогда еще казалось, что Укки бывает на диво нелогичен, так я и не расшифровывал то, что не понимал, и не переспрашивал. Обычно, если начать расспрашивать людей чужой расы, то комментарии выслушивать задолбаешься. А перед этим поединком всякий треп казался мне совершенно неважным.
В общем, я самый паршивый ксенолог на Мейне. Ну просто из идиотов идиот. Меня чуточку извиняет только то, что я считал Укки до упора человеком, хоть и с блажью. Потому что, как и вы, думал, что две руки, две ноги, голова — это ни разу не осьминог, а все, кто не осьминоги, люди по определению.
Баночка с культурой лежала у меня в бардачке под пультом. И перед тем, как опустить авиетку, я ее потихоньку переложил в карман. Не то, чтобы я был неуверен в себе — просто Укки вел себя странно и я хотел быть, по возможности, ко всему готовым.
В Тридцать Первом есть такая Старая Стоянка. Когда-то дико давно там был космодром, но потом у одного из орлов на старте реактор рванул — дело происходило еще во времена атомных двигателей со всеми вытекающими. Ну, натурально, все вокруг накрылось медным тазом. Те, кто на тот момент был на крыльях, уцелели, но из обслуги много народу погибло и все постройки вокруг разнесло в пыль. И ляд знает, сколько лет никто там не ошивался. Орлы несчастливые места не любят и никогда не любили, тем более что вокруг полно других мест, которые можно разрабатывать и селиться.
Сейчас, конечно, места уже поменьше. Народ-то все прибывает и всем где-то жить надо. Поэтому Старую Стоянку потихоньку прибирают к рукам. Вокруг, на месте убитого комплекса обслуживания, много кой-чего построили, ангары там, заправочную станцию для авиеток, мастерскую, где всякую кибербайду чинят — и еще что-то такое строят. Но самое место, где звездолет разнесло, пока никто не трогает. И не из-за радиации или чего-то вроде — все давно дезактивировано — а просто вроде как мертвец не любит, когда на его стартовой точке копошатся посторонние.
Короче, на Мейне куда ни плюнь — попадешь в суеверного. Ведь, казалось бы, цивилизованная публика, физики, механики… охотникам положено быть циничными по определению — и ни фига подобного. Духов боятся, или, во всяком случае, уважают самым ненаигранным образом.
Но мы с Укки это дело перетерли и решили, что на нас мертвец не обидится. Мы его стартовую площадку занимать не собираемся, а кровь обычно духам нравится, как бы она не пролилась.
Про кровь Укки сказал. Но пока мы не вылезли из авиетки, я все равно до конца не понимал, насколько он всерьез.
А местечко было интересное, действительно, со всячиной. Окрестная мелюзга сюда наверняка побояться приходит. Вы не были на Старой Стоянке? Нет, покрытие выдержало. Покрытие даже тогда сооружали на совесть, чтобы реактивные струи из двигателей его не разнесли. В общем, выдержало. Только прогнулось такой… воронкой не воронкой, а вроде блюдца, просело. И остекленело. Черное такое, вогнутое, блестящее, битумного цвета. И кое-где из него торчат вплавленные обломки чего-то там.
Мы авиетку поставили не в самую воронку, а подальше. Между обгорелым и обветшалым покосившимся каркасом какого-то сооружения — за триста лет не рухнуло, полчаса-то уж с гарантией продержится — и стенкой ангара для модулей. Укки спрыгнул на эту черную окаменевшую смолу, огляделся, вздохнул и сказал:
— Как здорово!
А у меня секундочку было ощущение… Не знаю, как сказать. Будто я ребеночку под подушку потихоньку яблоко сунул, а он нашел. Этакая снисходительная радость. Доставил удовольствие пилоту — только та еще обстановка.
Укки поозирался восхищенно и спрашивает:
— А у вас правила, как наши?
— Не знаю ваших, — говорю.
И он выдал, глядя мне в глаза — я почти телепатически ощутил, что его потряхивает, но не от страха, а от возбуждения:
— Допустимо что угодно. Бой останавливает только просьба пощадить. Все.
Мне стало холодно. Сурово, думаю. Если это официальные правила поединка, то весьма сурово. Каковы ж неофициальные?
— Ладно, — говорю. — Требуются пояснения. Допустим, ты… ну, не ты, а мой некий условный противник, лежит на земле, безоружный, с клинком и горла и молчит, как рыба об лед. И что?
Укки пожал плечами, как всегда, когда, по его разумению, все и так понятно.
— Личный выбор. Ему легче умереть, чем проиграть. Убиваешь. Личный выбор надо уважать, — и надменно улыбнулся, а я понял, что уже он взвинчен до предела, просто сплошные натянутые нервы, и что он собирается драться всерьез.