Время Музы

Сакевич Лёля

Он гордо закурил:

– О да! Я назвал эту вещь «Вторая венгерская рапсодия». Вечером вы ее обязательно услышите.

– Почему вечером? Почему не сейчас?

– Я хотел бы, чтобы Шопен тоже оценил ее, а поскольку он работает, подождем до вечера, – надменно произнес композитор и изящно выдул колечко дыма.

Нет, ну не попугай ли? Приехал к другу только похвастаться и перья пораспускать! Их давнее соперничество было известно, но, тем не менее, композиторы дружили настолько, насколько нелюдимый и замкнутый Шопен мог приблизить к себе. Он даже называл Листа «лучшим из исполнителей этюдов Шопена». Когда был в духе. И когда не вредничал.

Лист

был признанным виртуозом, он собирал концерты, его имя было больше на слуху, что, конечно, мучило ревнивого к славе Фредерика. Шопен побаивался выступать перед большой аудиторией, за всю свою жизнь он дал лишь один большой концерт. Но нельзя их сравнивать как композиторов. Их музыка столь же разная, сколь и манера исполнения.

Обедали мы перекусами, но к вечеру на кухне готовилось нечто особенное. Я специально спустилась вниз, чтобы поглядеть на супер-печь, о которой ходили легенды. В помещении для слуг на глаза попалась необычная конструкция на стене: тонкие проволоки струнами тянулись вдоль всего дома, скрытые, они шли по стенам изо всех комнат и собирались здесь, в людской. К концу каждой из них был прикреплен колокольчик. Когда господа в верхних комнатах дергали за шнурок, здесь, внизу, слугам было понятно, в какую комнату нужно срочно бежать с помощью. Я уважительно хмыкнула – да уж, техника у ребят на грани фантастики.

Итак, чудо-печь Жорж Санд. Она была большая, чугунная, и стояла огромным столом посреди кухни. На ней можно было готовить сразу несколько блюд. Пар от плиты уходил в небольшое окошко под потолком, разгоряченная кухарка и два поваренка трудились, не обращая внимания на мою экскурсию. В углу в большой корзине пищали крошечные гусята, на столе глодала косточку пушистая кошка, по стенам висели ряды начищенных медных сковородок.

В меню сегодня были луковый суп на кости, тушеное с овощами мясо и грушевый пирог. Помимо вина и сыра, все блюда были простыми, деревенскими. Возможно, именно за этим сюда и стремились друзья Жорж – тут вкусно и просто кормили до отвала, а о диетах пока что никто не задумывался, худышки не были в моде.

Вошла Катрин – пришло время переодеваться к ужину. Эти графья что, не могут поесть в дневном платье, что ли?! Я мысленно плюнула и решила надеть брюки и рубаху (сорочку по-местному), никаких жилетов с жакетами (и тем более, корсетов) мне не надо. Если общество предпочитает глубокий вырез – пожалуйста, блузку можно и не застегивать до верха! Даже сексуальнее выглядит, с такой-то фигурой! Как вишенку на торте, в расстегнутое декольте я уместила фамильное ожерелье с огромным рубином.

В нашем маленьком обществе мое появление вызвало фурор. Не привыкли еще люди к простоте – брюки и блуза зачастую выглядят более женственно, нежели шикарное платье в пол.

Лист, увидев меня, с жалобным выражением сглотнул, Мицкевич уважительно крякнул, а Фредерик даже не повернулся, так и продолжил смотреть на огонь в камине, зануда. «Это просто каменное лицо!» – писала чуть позже Жорж. Даже ежику понятно, о ком шла речь.

– Дорогая! – воскликнула Мари, наряженная, на сей раз, в красные рюшечки. – Вы превзошли саму себя! Великолепный образ, а главное – ничего лишнего! Но только не выходите в свет в таком виде, это может отбросить тень на вашу репутацию, она и так несколько пострадала.

– Я не особенно дорожу тем, что аристократки называют репутацией, – вспомнила я монолог Консуэло и закурила. – Я слишком незаметное в мире существо, чтобы обращать внимание на то,

что думают о моей чести. Для меня честь состоит в том, чтобы выполнять свои обещания. Вот и все. Шопен, вы не видели маркиза? – я коснулась плеча композитора, отчего он вздрогнул, как от разряда тока, едва не подпрыгнув. Это же надо, настолько уйти в себя!

– Что?.. – ну, наконец-то, каменный идол соизволил снизойти.

– Мы потеряли маркиза, ты не видел его, Фредерик?

Фредерик ортицательно покачал головой и вновь засмотрелся на огонь. Лицо его в свете живого пламени казалось хищным и заостренным, блестящие глаза – чуть безумными. Вероятно, в голове Шопена вилось торнадо звуков, которым он, словно дирижер, легко руководил. Я отошла: пока гений творит, пока у него зарождается нечто эпохальное, лучше рядом не стоять – торнадо зацепит.

Крутя в руках бокал вина, я подошла к висящей над камином картине. Это был небольшой этюд двойного портрета Жорж Санд и Шопена. Его автор, Эжен Делакруа, великий художник, создавший полотно «Свобода на баррикадах», был одним из лучших друзей Санд. Он изобразил композитора, восторженно играющего на рояле, и сидящую рядом, спокойно опустившую голову писательницу. Полотно написано в красно-коричневых тонах, светлыми пятнами выделяются оба лица и их руки. Любовники полностью погружены в музыку, он – восторженно и вдохновенно, а она – сосредоточенно. Видно, что эти два человека являются музами друг для друга, они разные, но взаимодополняющие части целого. Художник был силен – даже в жалком этюде чувствовалась музыка, ее сила и мощь.

Здесь висел только этюд, сам же портрет оставался у Делакруа до его смерти. Картина была написана в 1838 году, а, в восьмидесятом ее владельцы (наследники Жорж) разрезали полотно на два разных портрета и продали по отдельности, чтобы выручить побольше денег. Вот такая петрушка ради денег получилась – теперь портрет Шопена висит в Лувре, а обрывок с Жорж Санд – в Копенгагене. И никто из моих современников не видел полотна в своем первоначальном виде. Никто, кроме меня. Хотя, чего это я расквакалась – передо мной лишь этюд.

– Милый Эжен, я так по нему соскучилась! – проворковала мне в ухо Мари и захихикала. Понятно, что при легкости нравов в этом кукольном веке, слово «милый» можно растолковать двояко. – Жорж, вы знаете, он осенью представляет новую выставку. Там будет мой портрет.

– Вы будете в виде очередной «Свободы» без лифа или в виде убитой лошади? – про лошадь я шутканула, зная, что этот образ у Делакруа был одним из любимых.

Лист громко захохотал:

– Вы неисправимы, Жорж! Мари будет в образе одалиски, и никак иначе!

После ужина мы слушали Вторую венгерскую рапсодию. Ференц сел за инструмент, закрыв глаза, настроился, вздохнул и медленно, не торопясь, начал играть что-то мрачное. Сильные пальцы перебирали клавиши все быстрей и быстрей, и темные краски музыки вдруг резко изменились на веселую детскую песенку. Явно проскальзывали народные мотивы, нечто славянское. Потом жутко и страшно прогремел гром, и опять все свелось к забавной и милой мелодии.

Честно говоря, я не знала, как отнестись к этому произведению – такое ощущение, будто вместе были собраны несколько очень красивых вещей. Красивых, но абсолютно разных. И одна нить все эти вещи объединяла – плясовая венгерская песенка. Я вспомнила детство, старинный мультик про кота с мышонком – он был нарисован именно под это произведение. Знал бы Лист о таком будущем для своей Венгерской рапсодии, расстроился бы, однозначно…