Время Музы
Шрифт:
Я рассыпался в извинениях, подал бедняжке руку, помогая подняться. Пытаясь одновременно поднять парасоль, встать на ноги и убрать волосы с лица, несчастная жертва моей неуклюжести не торопилась подниматься. Все же в один прекрасный момент барышня справилась с локонами… и на меня посмотрели лукавые голубые глаза. Все, дорогая Жорж, с того момента я перестал жить как простой человек! Передо мной явилась сама Красота. Истинная, всесильная, могучая в своей кротости Красота. Красота, которой возможно простить все: коварство, предательство, ложь, измену. Все, что угодно, ведь само ее существование в этом мире дает ей право на любые грехи… Ох, слепец! Я тогда
Мицкевич вдруг замолчал. Глядя куда-то вдаль, неторопливо покачиваясь в седле, он прочел нараспев по-польски (компьютер в линзе исправно выдал неуклюжий русский перевод):
– Виновна ль ты, что вся полна ты обаянья
И что горит твой взор, как луч златого дня?..
Не вверилась ли ты мне слишком – от незнанья?
Не слишком ли творец нам много дал огня?..
Настроение польского гения из возвышенно-романтического перекатилось в меланхоличное. Демонстративно и как-то театрально он вытер слезу не очень чистым кружевным платком.
Нужно было встряхнуть Мицкевича.
– Красивые стихи, Адам.
– Увы, я больше не пишу. Как женился, так и все…
– Как же звали вашу польскую музу? Слышала, что польские женщины самые красивые в Европе, но у них порой бывают забавные имена. Ржачна Отрыжка или Вражина Бражка? Или, быть может, Куражка Доржочевшски?
Мицкевич покачал головой и горько улыбнулся:
– Нет, Жорж, ее имя куда проще. Каролина Собаньская.
Огромное досье на графиню Собаньскую зарябило у меня в глазах. Шпионка, доносчица, развратница. Работала на де Витта и на самого Бенкендорфа, специализировалась на творческих, богемных личностях. Интересная дамочка… Но о коварных польских графинях, разбивающих сердца впечатлительным поэтам, я решила поговорить позже, потому что моя кобыла, радостно заржав, рванула вперед: меж деревьев показался особняк Жорж Санд.
Мы приехали в Ноан. Дом был небольшой, двухэтажный, с высоким чердаком-мансардой. Его выстроили из светло-бежевого камня. Особый европейский уют создавали белые ставни на окнах, красная черепичная крыша и вьющийся по стенам виноград. На поляне напротив главного входа раскинула ветви большая гортензия. Не такая старая, как в наше время, но, несомненно, та же самая. Кстати, по размеру дом оказался так себе – ничего особенного, чуть больше родительской дачи, хотя мы и не бароны.
Закрыв глаза, я вдохнула поглубже – вот он, Ноан: сочная июньская зелень, море цветов… и дивная фортепианная музыка, идущая откуда-то из глубины старинных стен. О, там играет Шопен!
Моментально забыв о своем Вергилии, я быстро соскочила с лошади, кинула поводья возникшему ниоткуда конюху и побежала к тяжелой дубовой двери – за ней был мой гений!
Бросила шляпу, перчатки и хлыст слуге:
– Найдите Мицкевичу комнату. Так, где мой Шопенчик?..
– Господин еще не вставал.
– Это в двенадцать-то часов дня? А как же музыка?..
Не слушая оправданий безликого лакея, я рванула на звук фортепиано. Мимо высокой лестницы, наверх, мимо анфилады комнат. Я ворвалась в залу, боясь потревожить исполнителя, замерла в неуклюжей позе.
Уют в большой комнате создавала светло-зеленая обивка стен, хорошо гармонирующая с золотистыми
В будущем этот инструмент находился в Париже. Толпы влюбленных в Шопена поклонниц фотографировались на его фоне и отчаянно хлюпали носом, когда какой-нибудь пианист брал аккорды гениального поляка… но недолго. До того момента, как грянула изоляция.
Я поняла, что зависла на пороге гостиной мадам, оглушенная волшебством звуков. Высокие окна были открыты настежь, на полу от сквозняка шевелились листы исписанной нотной бумаги, звучал двадцатый шопеновский ноктюрн. Музыка лилась легко, растворяясь, переливаясь, впитываясь и вплетаясь в солнечный свет. У окон она играла с тонкой вуалью портьер. Вальсируя, кружила в воздухе пушинки одуванчиков. Рояль пел то тревожно, то лирично и задумчиво… я вдруг поняла, что, отлично зная произведения Шопена, в таком гениальном исполнении их еще не слышала. Это было сильно. Нет, это было просто шедеврально!
…В углу на диване, в расслабленной позе Марии-Антуанетты, полулежала прелестная дама, вся в розовую рюшечку и кружавчик. Заметив хозяйку, она широко улыбнулась: «Тсс!», и взглядом указала на музыканта – тот меня еще не увидел. Свет из окна контрастно очерчивал острый профиль исполнителя, прямые волосы до плеч, длинные руки, легко и немыслимо быстро бегающие пальцы. Он был высок, крепок, по виду очень силен… и да, это снова был не Шопен.
Окончив ноктюрн, мужчина поднял на меня глаза и расплылся в очаровательной улыбке:
– Жо-орж! Дорогая! Мы с Мари приехали еще вчера и узнали, что вы только-только отбыли. Вновь изволите прогуливаться по ночам, шалунья?
Он подошел, панибратски обнял меня и даже расцеловал в обе щеки. Светлые глаза молодого человека блеснули, некрасивое, грубое, как будто вытесанное топором, лицо с тонкими губами изобразило искренную радость. Где-то я этого орелика видела… Точно – Ференц Лист! А графиня – это Мари Агу, его возлюбленная и близкая подруга Санд.
Я обнялась с графиней, небрежно откинула в сторону ее юбки и уселась рядом на диванчик. Снизу вверх глянула на Листа, достала сигару. Музыкант ловко щелкнул кресалом, подал огня в специальной плошке. Стараясь выглядеть расслабленной, я затянулась. Табак был крепкий, ароматный и, разумеется, без отдушек и фильтра. Мои домашние тренировки не прошли даром – курила я вполне уверенно.
– Ференц, то, что я сейчас слышала – бесподобно, немыслимо, божественно! У вас пальцы ангела!.. Но да вы это и без меня знаете. А что до моей прогулки, так я думала, друзья мои, что вы прибудете чуть позже. Только не дуйтесь – я привезла вам сюрприз. Пришлось поуговаривать его отложить свои дела и навестить меня, уж больно упрям. Как, впрочем, все его соотечественники.
– Неужто поляк? И ты уговаривала его всю ночь? Теряешь хватку, дорогая… – промурлыкала графиня и, облизываясь, будто кошка, с жадностью взглянула на поэта, уже давно стоявшего в проеме дверей.