Время Музы

Сакевич Лёля

Но побродить по дому и поразглядывать портреты я смогу и позже, а сейчас нужно соблюсти приличия и показать себя хлебосольной хозяйкой. А то мои гости, вероятно, устали сами себя развлекать. Вон, даже маркиз куда-то свалил.

Отдуваясь с непривычки от тугого корсета, я поспешила в сад.

Сразу за домом у мадам Санд был небольшой огородик, в котором росли овощи для кухни и душистые травы. Баронесса, похоже, не гнушалась и сама поковыряться в грядках: базилик, шалфей и мята были ее страстью. Но я не баронесса, поэтому, когда ко мне навстречу поспешил старик Пьер с вопросами о каком-то навозе для подкормки растений, я ответила,

что садовник из нас двоих – он, и потому подобные решения лучше принимать ему, навоза в жизни мне и без того хватает.

Лет через пятнадцать-двадцать английский сад Жорж Санд облюбуют художники-импрессионисты. Здесь нет геометрических линий версальских аллей, тут все выглядит естественно – и извилистые тропки посреди кустарников и высоких деревьев, и внезапные мостики через ручьи, и будто вписанные в пейзаж мраморные беседки с колоннами. Кое-где встречаются заросшие мохом старинные статуи нимф и дриад.

В окруженном ивами маленьком пруду неторопливо плавали несколько лебедей и уток. Это очаровательное озерцо, все в цветущих кувшинках, было помечено на карте как «Чертов пруд». Премилое название, если учесть, насколько это был райский уголок. Чем-то этот английский сад напомнил мне павловский парк – ухоженно, но в то же время естественно. Казалось, здесь человек подчинялся природе, а не наоборот. Ну да, преклонение перед естественностью было страстью Руссо, которым бредила баронесса, а тут оно было повсюду.

– Это просто немыслимо! Я не намерен больше терпеть такого цинизма! Все! Разбирайтесь с ним сами!

От философского созерцания прекрасного меня оторвал резкий возглас. Решительными широкими шагами навстречу шел юноша лет двадцати. Жгучие черные кудри до плеч, разъяренные карие глаза, сжатые кулаки, пылающие щеки – ого, а это что за красавчик? Уж не потерянный ли маркиз?.. Еще один поэт? Может, художник? Или музыкант?..

– Что-то случилось? – булькнула я, не зная, что тут сказать.

– Она еще спрашивает, что случилось! – закатил глаза Аполлон. – Бог мой, маман! Покуда этот будет строить из себя хозяина дома, мне здесь не место!

Маман?! Я сдулась – это чудо было моим старшим сыном Морисом. Ему девятнадцать и он красив, как греческий бог. Ну почему, почему мне нужно вдохновлять поэтов под полтинник и музыкантов чуть помладше, а вот такие юные герои в планы Музы не входят?.. Все это происки Гронского, не иначе. Я выдохнула: что ж, если я – хорошая мать, то мне ведь позволенно поцеловать сынулю хотя бы в щечку?.. С видом добродетельной матроны я обняла парня, тот податливо прижался. Маму он любит, даже когда капризничает.

– Морис… Э-э… Сынок. Ноан – твой дом, ты в нем хозяин и наследник. Кто посмел посягать на твои права? Позволь, я отправлю его пастись куда подальше?..

Парнишка горько расхохотался, ужом вывернулся из моих крепких обнимашек. В его голосе мелькнула искренняя обида:

– Маман, вы просто чудо! «Пастись» – хо! Когда это случится, небо низверзнется на землю. Он останется тут, в полном соответствии с вашей теорией свободной любви, – Морис наклонился к моему уху и жарко прошептал: – Но задумайтесь, дорогая, о том, что эту теорию может поддержать не только он. Маман, отройте глаза – наша Соланж уже не дитя!

Сказать, что я ничего не понимала – ничего не сказать.

– Морис, да о ком же речь?!

– О вашем

Шопене, черти бы его пораньше взяли! – вскречал Морис и, крутя в руках соломенную шляпу, нервно забегал вокруг меня. – Мы все тут носимся с этим неженкой: то ему примочки поставить, то нотки издать, то кашлять изволит, сердечный! Да, он талантлив и даровит, я не спорю, но это не значит, что в этом доме ему все позволено! Матушка, в конце концов, он не ваш муж, черт побери, он не имеет здесь прав! Вы уже давно могли бы согласиться на его предложение. В таком случае я, как послушный сын, отошел бы в сторону. Но до тех пор он здесь – никто! – юноша остановился, выдохнул и, взглянув мне в глаза, более мягко сказал: – Я испугал вас. Довольно, я не должен вас так расстраивать, простите. Я давно обещал соседям охоту – вот отличный повод уехать. Счастливо оставаться! Все, пока ваши гости в доме, меня здесь нет. Жду от вас записки, когда съедет эта свора жаждующих вина и пустых теорий «друзей». Прощайте, матушка!

Сняв шляпу, он демонстративно поклонился в пояс, потом развернулся на каблуках и гордо направился к дому, а я так и осталась стоять столбом в полных непонятках.

Шопен сделал Санд предложение руки и сердца, а она отказалась? Почему? И что за теория свободной любви?.. Я легла на траву у пруда, поглядела в небо. Компьютер дал на сетчатку развернутую статью. Чтобы лучше видеть текст, я направила взгляд на белое облако в виде кудрявого барана, черные буквы на его фоне читались легко. Но дочитать мне не дали – из-за большого вяза на меня выглянул Лист.

– Жорж, вы витаете в облаках? На вас не похоже. Уж не заболели ли, дорогая? Позвольте, я помогу вам подняться.

Он подал руку, обхватив меня за талию, с легкостью поднял на ноги. Руку с талии, кстати, так и не убрал. Хм, он что, тоже был любовником баронессы?! Забавная мадам…

– Простите, но я слышал вашу ссору с сыном, весьма сожалею. С чего мальчик вспылил, мы все так и не поняли.

– Надеюсь, он никого не вызвал?..

– Нет, что вы, Жорж! Морис с возрастом стал очень похож на вас – говорит остро, но всегда на грани. Он далеко пойдет, ваш Морис…

Мы спустились к озеру, прошли вдоль берега. Недалеко, прямо за раскидистой ивой, показалась мраморная беседка. Но в ее тени сидеть никто не стремился – гости, нежась на солнце, расслабленно расположились прямо на земле. На покрывале были расставлены блюда и кофейники, наигрывала гитара, слышалась восторженная польская речь. Это напоминало какую-то картину, написанную эпохой попозже. Ренуар? Мане? Моне?.. Но в импрессионистах я не была сильна (пока не приходилось вдохновлять никого из них), поэтому оставила бесполезное перебирание французских фамилий.

Мы подошли поближе. Мари Агу лениво наигрывала на гитаре, два поляка о чем-то болтали. Шопен периодически глухо покашливал, у его ног сидел юноша с книжкой. Нет, это была девушка в брюках, жилете и мужской сорочке. Пухленький и нескладный подросток с огромными черными глазами и прыщами на пол-лица. Вероятно, это была Соланж, младшая дочь баронессы.

И эта дочь (к слову, моя дочь) взирала на Шопена (на моего Шопена!) абсолютно влюбленными глазами. Как на божество, как на икону, вдыхая, когда вдыхал он, ненароком повторяя его позы и движения. Да она влюблена в него! Морис прав! Та еще Санта-Барбара: мать живет с любовником, ее сын его не любит, ее дочь его любит, а он любит только сам себя и музыку. Ну и семейка…