Время Музы

Сакевич Лёля

– Вам как обычно? – голос за барной стойкой вывел меня из оцепенения.

Я кивнула. Не глядя, отхлебнула глоток и поперхнулась: рот обожгло так, что на глазах выступили слезы. Я закашлялась, со всех сторон послышались смешки.

– Что это?.. – прохрипела я. – Боже, воды, дайте воды! Что за отравы вы налили, отродье Екатерины Медичи?!

– Это водка. Я спросил: «Как обычно?», вы согласились. Обычно вы пьете именно эту, как вы верно выразились, отраву. И, между прочим, зря огрызаетесь – я чист, у меня пролетарское происхождение.

Бармен с каменным лицом налил воды, я с трудом погасила пожар во рту. Блеск, друзья – я выпила водки. Куда катится

мир?.. Кранты моему ЗОЖу. Дожив до своего возраста, я как-то не удосужилась хоть раз попробовать столь крепкие напитки – в наше время люди слишком пекутся о своем здоровье. Или, может быть, просто не хотят терпеть жар и горечь во рту и потому используют релакс-леденцы с эффектом эйфории. Правда, моего папашу частенько можно застать на даче у камина с бокалом крепкого виски, но он всегда сидит и, глядя на огонь, лишь держит этот бокал в руке. Чтобы папка пил свой виски – такого я еще не видела. Но, как я уже говорила, мой отец особенный, ни на кого не похожий.

Я немного испугалась, что, упитая с непривычки, по дурости пропущу все задание, просплю или проикаю с дурацким видом. Насколько мне помнится, чтобы не напиться, нужно хорошо поесть. Тут же, за барной стойкой, я заказала комлексный обед и попросила бармена рассказать, что тут у них к чему.

Каменное лицо с пролетарским прошлым не изменило своего выражения и поведало историю необычного заведения, в котором Варвара Николаевна Энова пошла по наклонной. История оказалась печальной и, разумеется, про любовь.

До революции это кафе принадлежало одной богатой польской даме, которая, уподобясь древним римлянкам, предпочитала хлеба и зрелищ. Если проще – обожала не только «вкусно покушать», но и «занимательно посмотреть». Интересовали эту даму не серьезные опера или балет, а представления попроще – простой цирк. Хотя, вопрос спорный – проще ли это?.. Идея совмещения еды и зрелищ долго терзала несчастную полячку.

Ее заворожил модный дуэт комиков-циркачей Бима и Бома. Дамочка не знала, в кого влюбилась больше: в эксцентричного Бима с его комическими монологами и потрясающей актерской игрой, или в очаровательного Бома – яркого итальянца, заставляющего звучать, словно музыкальный инструмент, любой предмет – от метлы до набора горшков. Но однажды (как без этого «однажды» рассказывать сказки?) прекрасный итальянец решил поиграть в Веверлея и пошел искупаться. Эту печальную историю многие знают – стройные белые ноги долго торчали из пруда…

В общем, бедолага утонул, случайно и скропостижно. Так легендарный дуэт распался, Бим остался один, а прекрасная полячка определилась, кому принадлежат ее сердце и кошелек и как, наконец, осуществить свою мечту. Она нашла Биму нового Бома, сделала ребятам рекламу и отдала на растерзание свое кафе. Сюда потянулась публика, место стало модным среди богемной молодежи. Здесь пили, ели, смотрели комиков, слушали стихи и музыку.

Но безоблачному счастью полячки помешала очередная неурядица: в России приключилась революция. Пришедшие к власти парни в кожаных пиджаках и кепочках не очень благоволили к интеллигентам и богатеньким дамочкам. Всех буржуев они попросту гнали, кого метлой, кого лопатой. Мадам поспешила свернуть бизнес и вывезла Бима с Бомом в Польшу, где до сих пор вполне успешно ведет их дела. А кафе, оставшись без хозяина, было передано «Ассоциации вольнодумцев», одним из организаторов которой оказался великий русский поэт Сергей Есенин.

Вполне возможно, эта история была немного иной, но, сидя за барной стойкой и бодро орудуя ложкой, я не особо вслушивалась: мой ужин оказался

невозможно, просто нереально вкусным! Такой борщ на косточке, да с густой сметаной и черным зерновым хлебушком не удавался даже моему папке, а тот славится своим борщом.

Сытая до отвала, я рассчиталась. С наслаждением попивая какао и облокотясь к барной стойке спиной, оглядела, наконец, «Стойло». Лампы здесь были тусклыми, небольшая сцена освещалась подвижными прожекторами. Ярко-синие стены украшались то ли лозунгами, то ли отрывками стихов. Между двух больших зеркал был неумело, но все же узнаваемо, намалеван портрет Есенина с желтым пятном на голове. Видимо, художник так изобразил блондинистые волосы. Я хмыкнула – в подобном искусстве я не знаток, а критикой, полагаю, должны заниматься специально обученные люди. Поэтому о живописности этого произведения искусства промолчу.

Все столики были заняты, кое-кто из зрителей сидел на приставных табуретах, внимание народа было направлено на сцену. Кстати, мне и самой давно стоило поглядеть именно туда, а не выслушивать старые истории про клоунов, да не лопать суп в три щеки.

– …Молчите! – вдруг заорал стоящий на сцене темноволосый молодой человек. От неожиданности я подпрыгнула, зал притих. Человек презрительно оглядел всех и продожил:

– Коленом, коленом

Пружины

Ее живота. Глаза – тук! Так!

В багет, в потолок, о стены…

…Чушь! А тело? Это?..

Это ведь – спущенных юбок лужи!!!

… Твои, Магдалина,

Глаза ведь

На коврах только выткать!

Магдалина, мы в городе – кровь, как из водопровода,

Совесть усовершенствованнее канализации!

Нам ли, нам ли с тобой спасаться

Когда корчится похоть, как женщина в родах?!

Человек кричал, взмахивал кулаками, показалось даже, что пару раз ради особой убедительности схватил себя за волосы. Выбрав в зале какую-то несчастную, он обращался к ней, будто она его Магдалина. Девушка была в восторге, а мне как-то подурнело.

– Острым холодным прорежу килем

Тяжелую волну соленых дней –

Всё равно, друзья ли, враги ли

Лягут вспухшими трупами на желтом дне!

Я не оплачу слезой полынной

Пулями зацелованного отца –

Пусть ржавая кровью волна хлынет

И в ней годовалый брат захлебнется!

– Что это за ужас?! – я поперхнулась какао. – Это – стихи? И это – Серебряный век русской поэзии?

– Это, дорогая Галя, современная поэзия, котрая отказывается от расставленных классиками границ. Сегодня стихи имеет право писать только тот, кому больно, кто умеет чувствовать боль… Истинным поэтом человек становится только в те минуты, когда ему больно. И чтобы судить поэта, нужно сперва пережить то, что пережил он. А наш Толя, как мы знаем, пережил немало…