Время неприкаянных
Шрифт:
Не теряя спокойствия, не склоняя головы, не отводя взгляда, Хананиил ответил:
— Ты сам знаешь, кто я. Ты узнал в первое же утро.
И после паузы, исполненной глубочайшего смысла, добавил:
— С каждым умирающим евреем ты вновь распинаешь Господа своего на кресте. Тебя это не страшит? Скажи мне, муж Церкви, думаешь ли ты о том, что ты делаешь со своим Господом, позволяя убийцам истреблять потомков Авраама, Исаака и Иакова? И ты смеешь желать спасения моей души, когда твоя собственная душа в крайней опасности?
Архиепископ, вновь усевшись в кресло, обхватил голову руками и, не глядя на собеседника, признал свое поражение:
— Я готов укрыть тебя здесь. И твоего слугу. Под
— Нет, — ответил Хананиил.
Ошеломленный архиепископ поднял голову:
— Я перестаю понимать тебя. Разве не ты сказал мне…
— То, что я требую от тебя, не имеет никакого отношения ко мне и к моему спасению. Я требую, чтобы ты спас всю мою общину.
— Да ты сумасшедший! Куда мне деть ее, твою общину?
— Всех или никого.
— Но здесь нет места.
Лицо Хананиила приняло столь решительное выражение, что архиепископ заметно смягчился:
— Сколько людей в твоей общине?
— Несколько сотен человек.
— Включая детей?
— Да, вместе с детьми.
Архиепископ в отчаянии стал обдумывать, как отнестись к столь нелепому требованию.
Что до Хананиила, то он спрашивал себя, откуда пришла к нему эта сила, эта воля и даже дерзость перед лицом человека, воплощавшего могущество Церкви. Тогда он вспомнил о провале своего мистического предприятия.
— Я обязан сделать это для общины, да, обязан сделать хотя бы это.
Скоро, через час или два, я вновь увижу больную, истерзанную страданиями женщину.
Сам уже не знаю, что я такое перед лицом этого удручающего итога, этих людей, приговоренных жестокой судьбой. Из моего тайного романа и из моего детства. Всех этих женщин, всех этих мужчин, всех этих детей, пойманных ангелом воздаяния и смерти.
Зачем лгать себе? Я бреду с тяжелым, разбитым сердцем. Почему столько битв выигрывают подонки? Я повторяю слова рабби из Коцка: «Мир воняет». О да, он омерзителен, мир людей. Непрочный, неверный. Отвратительный. Что же делать? Отвергнуть его, оставить? Пойти домой и проглотить снотворное, как в прежние времена? Сказать прощай этому человечеству, которое позволяет какому-то Самаэлю крушить все вокруг? Это ли ответ на столь давнее уже прощание Евы?
Давнее? Это случилось словно вчера.
Я испытываю ощущение пустоты. С сумкой в руке я бреду по улицам, которые в конце концов тоже начинают казаться мне враждебными. Недалеко от входной двери я натыкаюсь на груду одеял, лежащих горкой: это человеческое существо — бездомный. Он спит, отрешившись от всего окружающего. Ничто не выведет его из этого сладкого оцепенения. Что общего у меня с ним? Если я коснусь его руки, он мне ответит? Увидит ли он во мне друга или обидчика? От кого он прячется? Я же бреду, как старый клошар — в поисках убежища, которого нет нигде.
Я подхожу к Центральному вокзалу. Пассажиры бегут в разных направлениях, как будто спасаясь от врага. Я сажусь на скамью. Подбираю старую смятую газету. Разбился самолет: с десяток жертв. Старые политические скандалы. Эротические фотографии. Статьи о конце века. Царь Соломон и в самом деле все предугадал: дни приходят и уходят, ночи приходят и уходят, но мир остается неизменным. Горе поколению, которое сумело познать абсолютное Зло, но не абсолютную Истину, сказал одни философ, говоря о диктаторских режимах XX века, чьи триумфальные победы унизили человеческий род. Вместе с тем как забыть о прогрессе наук? Об освоении космоса, открытиях в медицине, чудесах в сфере коммуникации — о надеждах, которые они рождают? Как разобраться? Зло и Добро кружатся в головокружительном ритме. В мозгу моем образы и мысли несутся вскачь, сплетаются воедино. Все неясно, неразличимо. И где там я? И где Ева? Что я сделал дурного, отчего она меня бросила?
— Эй, ребята! Посмотрите-ка на него! Наконец-то нашелся человек, который верит в счастье! Ему премию надо дать! Главную премию века глупцов!
Но ведь с Евой я ощущал себя на своем месте, я был спокоен. Возможно, я не знал этого тогда, но теперь я это знаю: даже рядом с Колетт я ждал именно Еву. Даже когда я вызывал образ Эстер, загадочного тела Эстер, раскрывающего свои тайны в моих чувственных грезах, даже когда я вспоминал Илонку с ее безграничной добротой, даже когда я думал о моих родителях, чьи уже неясные лица я больше никогда не увижу, мне достаточно было поцеловать Еву в губы, чтобы обрести счастье обладания ее ртом и дыханием. Я ласкал ее бедра, плечи и был счастлив тем, что не потерял способности желать.
В разлуке с Евой я вновь вижу себя ребенком в Будапеште. Вокзал и свистки поездов. Магазины, кондитерские… Век был юн, а я мал. Снег был чист. Снег на будапештских мостах, густой и мягкий. Затем Париж, много дождей и мало снега. Очень мало чистоты.
Позже, гораздо позже я узнал от Болека новости о Еве. Хоть он и был признателен ей за то, что она сделала для Лии, вернувшейся к нормальной жизни, виделись они все реже и реже. Все тот же враг — Самаэль. Болек ненавидел его еще больше, чем прежде: даже имя не мог произнести без раздражения.
— Бедная Ева, — говорил он. — Я же знал, что Самаэль причинит ей боль. Это было неизбежно. Может быть, она сама это чувствовала, но она твердо решила спасти Лию, принести себя в жертву ради нее.
А если это был только предлог? Возможно, она просто влюбилась в Самаэля — к такому заключению я постепенно пришел. Была ли она счастлива? Жила ли с ним по-прежнему? Этого Болек не знал, но до него дошли слухи, что она уехала из Нью-Йорка. И что Самаэль пустил в ход все свои таланты совратителя с целью сбить ее с истинного пути. Глумился над ней, обманывал ее, унижал, даже к наркотикам приобщил.
Подонок.
Не знаю, отчего я открылся однажды рабби Зусья. Мы беседовали о тайне сроков и времени: способен ли человек реализовать себя в одно мгновение? В ходе всей жизни? Потом мы заговорили о том, какое место занимает Зло в поисках истины. Я заметил, что, если Зло может воплотиться в одном человеке, мне, видимо, такой встретился. Я поведал ему прекрасную вдохновенную историю о Еве, о моей любви к Еве. Никому я ее прежде не рассказывал. Чтобы не сделать пресной при передаче. Чтобы не опошлить. В любом случае никто бы меня не понял. Кроме, быть может, мистика, как рабби: он будет первым, кто признает, что некоторые истории любви постигаются только в эзотерических терминах. Быть может, он сумеет вернуть мне ее каким-нибудь словом или взглядом. Наверное, было уже поздно. Но рабби, конечно, был могущественнее Самаэля.