Время освежающего дождя
Шрифт:
Купец понял: теперь остается одно – как можно скорее исчезнуть из пасти шайтана. Но тут его ждало новое препятствие.
Караджугай еще раз удостоил его беседой, во время которой купец чувствовал себя, как живой петух на вертеле. Подозрительный хан объявил о желании шах-ин-шаха удостоить купца беседой. Пусть торговых дел мастер ждет спокойно солнечного часа, ибо прибывшее из Русии посольство должно удостоиться первым созерцать властелина Ирана. А кроме того, старший евнух гарем-ханэ, Мусаиб, советник шаха, уступая просьбам жен, разрешил купцу Вардану пригнать
Накануне Мусаиб долго беседовал с Тинатин…
Мусаиба боялись. От него зависело внимание шаха, евнух мог годами не показывать властелину ту или иную хасегу, мог рассказывать про законную жену всякие небылицы и, напротив, совсем незнатную наложницу выдвинуть на первое место, сравнив ее поцелуй со вкусом меда. А это значит – богатство, много слуг, много драгоценностей, гордость опуститься на ложе «льва Ирана».
И обитательницы гарема, ненавидя страшного евнуха, заискивали перед ним, одаривали дорогими подношениями, льстивыми заверениями. Но Мусаиб слыл не только у ханов, а даже у шаха, умным и прозорливым. Он знал цену лести, ибо каждая женщина гарема, даже служанка, готова была подмешать яду в его еду. Он платил красавицам той же монетой.
Как-то, отдыхая за кальяном на цветочном лугу, где резвились молодые принцессы, дочери и племянницы шаха, Мусаиб заметил большие лучезарные глаза, смотрящие на него в упор.
– Царевна Лелу хочет меня о чем-то спросить?
– Да, Мусаиб, – Тинатин опустилась рядом, – как называется страна, где ты жил мальчиком?
Мусаиб вздрогнул: вот уже пятьдесят лет, как никто не интересовался его детством. И сам он забыл о нем.
Забыл об острове, потонувшем в кипарисах, о первом поцелуе смуглянки, растворившемся в годах. И вот девочка, дочь грузинского царя, всколыхнула его душу.
– А зачем тебе чужая жизнь?
– Дорогой Мусаиб, ты всегда такой одинокий, скрытая грусть светится в твоих глазах, я сразу заметила это, ибо сама грущу об оставленных мною в родной стране.
Мусаиб помолчал, потом тихо посоветовал царевне ни с кем не делиться ни своей грустью, ни своей радостью.
– Мне скрывать нечего, – ответила Тинатин, – мои думы никому вреда не принесут, но ты умнее всех, не откажи в полезном слове. Настоящая дружба начинается с открытой беседы, ты обо мне знаешь все, я о тебе ничего.
Изумленно смотрел суровый евнух на девушку, едва вышедшую из детского возраста. Он давно проник в извилины женского сердца и сразу понял чистоту ее помыслов и чувств. Враг откровенности, он рассказал ей о том, как любил ползать по влажному песку, вылавливая маленьких крабов, как дружил с крылатыми парусами, странствуя по морской пустыне. Из памяти его выплывает чужой берег, где над синей гладью возвышались разрушенные храмы, а возле – козы пощипывали зеленую траву. Там его схватили и продали на невольничьем рынке в Бейруте…
На другой день Мусаиб ругал себя: наверно, эта девчонка, так ловко выведавшая
– Глаза твои опухли? Раньше я не замечал у тебя склонности к слезам. Скажи, кто посмел обидеть царевну?
– Судьба, Мусаиб. Я плакала за себя и за тебя. Я тоже одинока, с каждым днем мне становится страшнее, не лишай меня, дорогой Мусаиб, расположения и отеческого совета.
Давно заглохшие чувства проснулись в груди евнуха, ему захотелось иметь друга, как раз такую чистую девушку, с кем можно обо всем говорить. И дружба возникла настоящая, большая и долгая…
Мусаиб воспитал шаху любимую жену, приказав евнухам зорко следить за обитательницами гарема, не допуская ни одну удостоиться высокого звания.
Многим обязана Тинатин верному Мусаибу. Но и евнух обязан многим царственной Лелу. Он подолгу сидел у нее, угощался вкусным шербетом и любимыми яствами, приготовленными для него. С каждым годом беседа становилась интереснее, а игра в нарды или в «сто забот» тоньше и сложнее. Шаху Мусаиб не переставал повторять: нет в подлунном мире сердца, преданнее сердца ханум Лелу, нет ума светлее ее ума, нет любви ярче любви Лелу к повелителю Ирана.
И, как бирюзовые изразцы после дождя, для шаха всегда были свежи глубокие глаза Тинатин. А когда она родила ему сына, казалось шаху, что он сбросил с плеч тяжелый груз военных лет и вновь стал Аббас-мирзою, юным правителем Герата. Теперь он не замечал красоты хасег, режущих взор пестротой шелков и сверканьем камней. Он соглашался с Мусаибом, что скромная из скромных и возвышенная из возвышенных Лелу – жемчужина, наполняющая Давлет-ханэ розовым светом.
Отпивая из фарфоровой чашечки душистое каве, Мусаиб выжидательно поглядывал на слегка смущенную доброжелательницу.
– Ты знаешь, мой Мусаиб, – тихо проговорила она, – источник моих тайн для тебя открыт всегда… хочу твоих мыслей в очень тонком деле.
– Говори, ханум. Но я не обижусь, если у тебя есть от меня тайны, ибо человек многое скрыл бы и от аллаха, если бы аллах не обладал способностью все видеть.
Тинатин притворилась непонимающей и еще тише выразила неудовольствие: жестокие наклонности Сэма внушают опасения, а Зюлейка потакает отвратительным поступкам сына.
– Царственная Лелу хочет для Сефи-мирзы другую жену?
– Нет, хасегу.
– Уже выбрала?
– Да. Ты, вероятно, заметил мое внимание…
– К Гулузар?
– Да, мой Мусаиб… Она самая неискушенная.
– Ты хочешь, моя госпожа, чтобы Гулузар родила Сефи-мирзе сына?
– Да… Жену не стоит брать: шах-ин-шах – да продлит аллах его жизнь до конца света! – будет спокойнее, если в гарем-ханэ окажется меньше законных жен и сыновей.
– Гулузар уже знает о твоем благосклонном намерении?