Время Сомнамбул
Шрифт:
– Да, - снова солгал врач, собрав всю свою волю в кулак, но уже мало отдававший отчёт в происходящем.
– Тогда завтра я жду вас у себя.
– Да, - в третий раз сказал врач, хотя мэр уже положил трубку.
Слушая гудки, врач ещё долго стоял посреди комнаты, не понимая, наяву состоялся его разговор или только ему пригрезился.
Мэр уже пожалел, что не послушал совета врача, и не сообщил о начале эпидемии раньше, как это требовала инструкция, но именно поэтому отступать теперь было некуда. Взвесив все "за" и "против", на что у него ушло полдня, он решил идти до конца. Над городом повисла гробовая тишина, не предвещавшая ничего хорошего. Паника, которой он так опасался, вместо того, чтобы вырваться наружу, угнездилась внутри каждого. Но в любой момент могла выплеснуться на улицы, сделав ситуацию непредсказуемой. Отчётливо это понимая, мэр развил бешеную энергию. Срочно открылась горячая линия, связанная напрямую с мэрией, по которой можно было сообщить о случаях заражения у родственников или соседей, организовались пункты, куда были обязаны являться при малейших подозрениях на лунатизм. Однако многие, чтобы избежать лагеря, скрывали свои симптомы. Мэр отдал приказ полицейским выявлять таких и без церемоний изолировать. Некоторые же, преимущественно женщины, наоборот, со страху наговаривали на себя, ставя ложный
– Далеко собрались?
– догнав уходивших горожан, куражились полицейские.
– Может, подвезти?
– Отпустите, что вам стоит?
– умоляли их.
– Могли же вы нас не заметить.
– Во-первых, не могли. А, во-вторых, вы, значит, уйдёте, а мы? Про нас и не подумали, бросили одних с эпидемией, а ведь у нас тоже семьи.
– Так бежим с нами.
– Вы что, глупые? Сказано же, у нас остались семьи.
– Ну хоть в лагерь не отвозите.
– Не бойтесь, высадим на окраине.
Джипов было несколько, ежедневно они доставляли назад десятки беглецов, и эти жёсткие, если не сказать, жестокие, меры принесли результат: их волна спала. Эпидемия всех посадила в мешок, и поделать с этим было нечего. Оставалось воспринимать всё стоически, и некоторым это удавалось. В их домах допоздна, а то и всю ночь, горел свет и звучала музыка. Казалось, веселье, подогретое алкоголем, бьёт через край, смех, зачастую, истерический заглушался общим пением, какой-то бесконечно длинной песнью, слов в которой было не разобрать. Её горланили пьяными голосами - мужскими и женскими, охрипшими от постоянных криков. А иногда вдруг всё стихало, и кто-нибудь заливался бесстыдной частушкой: "Микробы крикнули: нас - рать! А мы ответили: насрать!" И снова раздавался дикий смех. Так они готовились встретить воображаемого врага: во всеоружии - похабными частушками и, напившись до бесчувствия. Что ж, каждый храбрится, как может, и на свой лад уходит от действительности. Сограждане в ужасе косились на этот пир во время чумы, не находя в себе мужества вести себя также или присоединиться к обитателям таких домов, объясняли его сумасшествием, но в глубине веселившееся вызывали симпатию - в конце концов, те оставались людьми, а не курицами, носившимися по двору без головы. Но таких нашлось мало. Буквально горсть. Остальные смирились со своим положением, ещё не заразившись, напоминали безволием сомнамбул. Справиться с ними властям было легче лёгкого, а наиболее упрямых переселили в лагерь. Домиков в нём было много, и вначале места хватало на всех. Однако прибывали всё новые партии сомнамбул, что привело к неизбежному уплотнению. Чета Варгиных, Второй и Третий, жили, как и прежде, отдельно, в своём огромном бревенчатом доме.
– Не волнуйтесь, это временная мера, - соврал охранник, подселяя к ним молодую пару, мужа и жену, заболевших в один день. Он догадывался, что Варгины, вероятнее всего, его не понимают, но соврал на всякий случай, больше для новичков, у которых сомнамбулизм не зашёл ещё далеко, обретя хронический характер.
– Не волнуйтесь, - повторил он, не зная, что ещё сказать.
– Всё будет хорошо.
Но новичков трясло. Шаткой поступью они перешагнули порог своего вынужденного пристанища.
– Сколько мы здесь пробудем?
– спросила жена, подняв глаза на мужа.
Тот промолчал. Он смотрел куда-то в сторону, в одну точку, от которой был не в силах оторваться. Жена проследила его взгляд и тихонько вскрикнула - в углу жались Варгины, спавшие в обнимку. Их одежда, когда-то чистая и опрятная, превратилась в грязные лохмотья.
– Ну, помещенье разделите сами, - на ходу бросил охранник, поспешно оставляя их. Всё, суматоха последних часов, когда их пропустили через КПП и фильтрационный барак, закончилась. Дверь захлопнулась, и они остались одни. Посреди кошмара, в который попали неизвестно как, и из которого не видели выхода. Всё случилось неожиданно, свалилось, когда они были так счастливы, и бесконечно далёкими от этого ужаса. В растерянности они замерли, держа наспех собранные чемоданы, которые не знали, куда поставить, - отпустить даже на мгновенье их ручки, значило проститься со старым домом, прежней жизнью, остаться голым, беззащитным перед безжалостной действительностью. Они ещё не осознали случившегося, вот сейчас дверь откроется, и они пойдут дальше, как в аэропорту, в зале транзита, а здесь находятся временно.
– Давай раскладываться, - наконец, глухо произнёс муж.
– Это, похоже, навсегда.
Он хотел сказать "надолго", насколько он и сам не знал, да и никто им этого бы не сказал, потому что это была для всех тайна, но вышло, что вышло. И жена тихо заплакала.
– Да отпусти ты этот чёртов чемодан!
– закричал муж.
– Разве кто-нибудь в этом всём виноват? Ну же, ну же, я люблю тебя.
– Он обнял всхлипывающую жену, а сам подумал: "При чём здесь любовь, это ад, против которого она бессильна".
В городе, скованном страхом, люди ходили угрюмые, погружённые в себя. Над учителем в кафе уже откровенно потешались.
– Давай, расскажи нам о радостях склероза, - издевательски подначивали его.
– И о прелестях жизни во сне.
– Вы и сами их знаете, - парировал он.
На мгновенье повисало молчание.
– С какой это стати?
– прерывал его кто-нибудь.
– Ты же у нас знаток сомнамбул.
– А вы, значит, бодрствуете, ежедневно принимая самостоятельные решения.
– Он иронично хмыкал.
– Нет, дорогие мои, вам это только кажется. На самом деле вы живёте по привычке, избегаете выбора, боитесь его, потому что сами не знаете, чего хотите. И при этом страдаете, считая, что вас никто не понимает. А есть что понимать? Всё очень просто: вы плывёте по течению, как во сне, глядя на всё со стороны. Да, вы только наблюдаете. И это в лучшем случае. Большинство же из вас не делает и этого, а просто спит наяву, спит беспробудно, полностью подчиняясь обстоятельствам.
– Он качал головой, а через минуту добавлял уже примирительно: - Признаться, я и сам такой - не принял за жизнь ни одного самостоятельного решения, а мне уже скоро на пенсию. Так что боятся сомнамбулизма не надо, существенных перемен он не принесёт.
Поблёскивая очками, учитель обводил всех сочувственным взглядом, который натыкался на затылки и заткнутые уши. Страх, бесконечно липкий страх, пропитавший всех, было уже не победить словами.
Болезнь на всех действовала по-разному. Не все страдали вялостью и апатией, хотя таких было подавляющее большинство. У некоторых лунатизм высвобождал запретные желания, вытесненные в глубины подсознания, выплёскивал их кошмарами, неотличимыми от реальности. Да и что такое реальность? Картинка в нашем мозгу, мир, отражённый в его зеркале. Чистое, загрязнённое, пыльное, наконец, кривое, - всё зависит от зеркала, и только. Мир, как таковой, существует лишь в нашем представлении, таким или другим его рисует воображение, вместе с которым он и исчезает. Иван Грач поселился с ночным сторожем, предлагавшим когда-то в целях безопасности огородить инфицированных колючей проволокой. Они жили вряд ли подозревая о присутствии друг друга. Но по характеру оказались близки. Охотник на волков, видя кошмар, в котором он находился в лагере, огороженным высоким забором, с автоматчиками на вышках, которые стреляли без предупреждения при любой попытке убежать, хватался за несуществующее ружьё. Он видел, что солдаты обложили его, точно волка, в тесной, пропахшей нечистотами, лачуге, но выходить из неё с поднятыми руками было не в его правилах. Он верил, что отобьёт их нападение, и ради этого был готов умереть. Лачугу Грач покидал только когда кошмар обрывался. Он неизменно выходил в нём победителем, и тогда с гордо поднятой головой смотрел на синевшее под огромным солнцем море. Ночной сторож тоже видел сны. Воры в них проникали на охраняемый им склад, и тогда наяву он, сощурив глаз, как из ружья, прицеливался из палки, с которой не расставался, нося за поясом. Ночной сторож стрелял в воров, поражая одного за другим, они падали как подкошенные, пока сон не обрывался, и он не обнаруживал себя в одиночестве палящим в небесный купол, как, бывало, ребёнком, задрав игрушечное ружьё, посылал ввысь пули, выкрикивая: "бах! бах! бах!", и синхронно дёргал плечом, имитируя отдачу. Оба они не могли смириться, бунтуя против вынужденного заключения, хотя и не сознавали этого. Двое на всю колонию "изолированных". Всего двое. А в городе уже стали грести всех подряд. Врача не было несколько суток, определить болезнь стало некому, впрочем, её симптомы стали известны достаточно хорошо, чтобы разобраться самим: куда уж проще - лоб и ладони покрыты густой испариной, зрачки расширены, моргание замедленное, а, главное, взгляд, отрешённый, направленный вдаль, но эта даль - внутри. При малейшем подозрении на сомнамбулизм к дому подъезжала полицейская машина, и предполагаемого лунатика увозили. Среди напуганного до смерти населения мгновенно расцвело доносительство. Сосед по горячей линии звонил в мэрию, сообщая о странном поведении соседа, а тот, в свою очередь, доносил на него. По городу прокатилась новая волна задержаний. При таких обстоятельствах учитель должен был оказаться в лагере одним из первых. Слишком многим не нравились его сравнения. Разве нормальный человек мог защищать сомнамбул? Нет, он наверняка болен! Ясно, как божий день: подцепил эту дрянь, а теперь, когда не гуляет под ручку с Морфеем, оправдывает таких как сам. А иначе как? Иначе и быть не могло! На учителя поступили доносы. Сразу три. А его задержание рассеяло все сомнение, подтвердив правоту доносчиков. Конечно, всё вставало по своим местам, никакой ошибки быть не могло. Да если бы она и была, то лучше всё равно перестраховаться. Кафе, как и другие места скопления, избегали, но после изоляции учителя туда явились трое - с торжествующими лицами, на которых читалось, что они всегда подозревали неладное и постарались не зря. Хозяин, догадавшийся, кто перед ним, поставил три кружки пива за счёт заведения. То ли из солидарности, то ли со страху. В отсутствие врача, доставленного учителя, как и всех в подобных случаях, поместили в фильтрационный барак. Он не возмущался, точно зная, что рано или поздно этим должно было закончиться. Доказывать, что здоров? Но кому? Ему всё равно не поверят, и садясь в полицейскую машину, он лишь безнадёжно махнул рукой. Этот жест был рассчитан не столько на полицейских, что с них взять, они делали свою работу, сколько на соседей, подглядывавших из-за сдвинутых на окнах занавесках. В фильтрационном бараке учитель провёл сутки. Его никто не обследовал и не кормил. Как и десяток таких же бедняг, испуганно глядевших из углов. В бараке стояла гробовая тишина. Кто-то уткнулся в стену, кто-то сидел неподвижно, закрыв глаза. Женщины поначалу тихо плакали, но устав, прекращали, оставаясь с высохшими на лицах слезами. Выдержав несколько часов, учитель завёл свои привычные речи.
– В этом сне ваше спасение, защита, счастье, - начал он без предисловия, заставив всех невольно обернуться.
– И чего вы боитесь? Вы и так не можете каждое мгновенье пребывать здесь и сейчас, не можете постоянно осознавать себя. Размазываясь по прошлому и будущему, вы тонете в воспоминаниях и надеждах, ваши мысли разбегаются по лабиринту ассоциаций, преимущественно с увиденным и услышанным накануне, ведь ваша память коротка, как у ребёнка.
Он сочувственно вздохнул.
– И почему же в этом наше спасение?
– почувствовав себя задетым, угрожающе спросил усатый крепыш.
– Иначе, осознав жизнь, которую ведёте, вы бы давно рехнулись. И сейчас вы до конца не осознаёте, что вас ждёт и где оказались, иначе бы здесь стоял вой и скрежет зубовный. Может, на земле нас готовят к аду?
Повисло молчание, он явно их огорошил.
– Ты чокнутый!
– взорвался усач.
– Если не заткнёшься, я вышвырну тебя отсюда!
– А снаружи меня застрелят? Что ж, одним психопатом станет меньше.
Усатый сбавил обороты.
– Нет, ты точно чокнутый.
– И такая же марионетка, как вы, раз мы сидим в одном бараке.