Время Сомнамбул
Шрифт:
– К чёрту разбирательства! Положим их всех! У меня дома дети, я никого не подпущу!
– А мёртвых куда? Пока похоронишь, заразишься. Уж если охранники не убереглись.
– Мне плевать, - упрямо повторил мужчина, сжимая ружьё, - сюда никто не подойдёт.
– А солдаты? У них тоже оружие. Начни палить, решат сомнамбула. Кто будет разбираться?
Последний довод охладил мужчину. Он поставил ружьё прикладом на землю.
– Так что же делать?
– Надо всем уходить в тундру. Срочно.
– А кордоны?
– Как-нибудь договоримся, они же люди. А не пропустят, прорвёмся.
Огромная толпа, включавшая женщин, детей и беглых солдат повалила из города.
Мэр, которому доложили о происходившем, позвонил губернатору.
– У нас есть новые больные, и солдаты бросили свои посты около
– И что вы от меня хотите?
– сухо спросил губернатор.
– Мы направили вам врачей, солдат, сделали всё, что смогли. А вы так рвались взять управление в свои руки, но всё провалили.
Мэр обомлел.
– Ну, эвакуируйте хотя бы детей. Пришлите вертолёты, для этого ещё есть время.
Губернатор сделал паузу.
– Это слишком рискованно.
– Он закашлялся, продолжив охрипшим голосом.
– Я отвечаю за весь край, у меня десятки таких городов, как ваш. Вы это должны понимать. Кроме того...
– Он снова закашлялся.
– У нас тоже зафиксированы случаи... э-э... распространившегося у вас заболевания.
Мэр сглотнул слюну.
– Наш врач?
– Да. Заразился министерский гардеробщик, принимавший у него плащ. Оба изолированы. Но у гардеробщика семья, и неизвестно, с кем он ещё контактировался. Теперь вы понимаете?
Мэр дал отбой.
Жители, оставшиеся в городе, заперли свои дома, опустив на окнах ставни, как перед входом вражеской армии. Они ждали сами не зная чего, но непременно ужасного, неотвратимо надвигавшегося, апокалипсиса, не меньше. Ничего не понимавшие маленькие дети, глядя на трясшихся от страха, истерично покрикивавших матерей, испуганно плакали. Их отцы в это время припали к окнам, готовые грудью защищать свои семьи, но совершенно не представляли как. Все готовились, не иначе, как к последним дням, рисуя картины Страшного суда, однако всё прошло на редкость мирно. Оказавшись в привычной обстановке, на улицах, где провели большую часть жизни, сомнамбулы разбрелись по своим домам. Они действовали рефлекторно, передвигаясь, будто самолёт на автопилоте. Их встретили забаррикадированные двери и наглухо закрытые окна. Они пробовали в них стучать. Им не открывали. Однако уходить сомнамбулы не собирались, продолжая топтаться на тротуарах. Ощупывая стены, они проводили ладонями по штукатурке, оставлявшей белую сажу, и начинали выть. Их вой подхватывали другие сомнамбулы, попавшие в такое же положение, и вскоре над городом стоял невыносимый рёв, будто включили сирену воздушной тревоги.
– И собака скулит, если её домой не пускают, - перекрикивал его священник, расхаживая по улицам.
– Будьте же людьми, это же ваши родственники. Помогите им, они и так настрадались.
– Вот и забирай их к себе в церковь!
– раздалось из одного окна.
Однако многие, смутившись, открыли двери. Помимо милосердия для этого нашлась куда более прозаическая, зато веская, как всё прозаическое, причина. Один из лунатиков, благообразный старик, глава многочисленного семейства, трижды или четырежды становившийся дедом, а один раз даже прадедом, с самого своего рождения проживавший в огромном бревенчатом доме с двускатной крышей, оказавшись у обитой потресканным дерматином двери с гладкой, обесцветившийся от бесчисленных прикосновений ручкой, которую с полчаса тщетно дёргал, каким-то чудом поджёг своё жилище. Как ему это удалось, и, вообще, сделал ли это он, никто не видел, в отличие от охватившего брёвна огня, от повалившего из трубы чёрного, едкого дыма, будто в жаркий солнечный день зачем-то растопили ненужную печь, и от выскочивших, в чём мать родила, многочисленных домочадцев. Пожар удался на славу, тем более, что тушить его было некому. И хотя его тоже наблюдали немногие, весть о нём мгновенно разнеслась по городу, оказав должное влияние на тех упрямцев, которые ещё держали двери на замке. Не все, однако, вели себя подобным образом, впуская родственников только из-под палки. На чете Варгиных освобождение лагеря, как раньше его основание, никак не сказалось. Всё это время они проживали в родном доме, как и тридцать лет назад. Сначала полицейские отселили из него двух их здоровых сыновей, потом к ним въехала пара с огромными, наспех собранными чемоданами, на которую они не обратили ни малейшего внимания - ни когда гости были рядом, ни когда вместе с другими покинули лагерь, превратившийся снова в опустевший рыбацкий посёлок. Когда весть об оставленном лагере достигла города, через его ворота, в направлении обратном потоку сомнамбул, въехала машина. Дети Варгиных возвращались в родительский дом. Прислонившись к бревенчатым стенам, Варгины сидели в обнимку, не расставаясь во сне, принимая вместе удары, которые обрушивала на них судьба, которую, как и жизнь, делили одну на двоих, и, как поклялись при венчании, были, казалось, неразлучны и в смерти. Не вылезая из машины, дети, долго смотрели на них, ловя их едва различимое дыхание, пока не убедились, что они, обветренные, исхудавшие, обгоревшие на блестевшем в океане, нещадно палящем солнце, живы.
– Слава богу!
– подняв на ноги, обнял мать старший.
– Мы дома, мама, теперь всё будет хорошо.
Мать открыла глаза, и он заметил, или это ему только показалось, слабую улыбку, едва тронувшую её почерневшее, морщинистое лицо. Вадим Петрович Варгин, владелец двух рыбацких баркасов, уважаемый в городе человек, постарел на десять лет. Он стоял в лохмотьях, как пилигрим, бредущий неизвестно к каким святыням, и смотрел на младшего сына, будто впервые его видел. Не зная, как себя вести, сын смущённо переминался. Глаза у Вадима Петровича заблестели. Нет, он определённо видел этого человека. В каком из бесчисленных снов? Наползая друг на друга, сны, бывало, повторялись, рождая чувство давно виденного. Вот и этот вернулся. Вадиму Петровичу сделалось тепло, радостно, значит, сон сулил хорошее, значит, это не кошмар. Горячая волна залила его, открыв рот, как это бывает во сне, он выпустил уголками губ густую слюну.
"Ничего не понимает, - брезгливо скривился сын.
– Обыкновенный идиот". Он сделал над собой усилие, шагнув вперёд, чтобы обнять человека, бывшего когда-то его отцом, возившим его на плечах и сажавшим за столом на колени.
– Иго-го, лошадка!
– тряся ногой, заставлял он его подпрыгивать.
– Поскакали!
– Исчо! Исчо!
– разгорячённый просил он.
– Ну, папочка, сильнее!
Помнит ли отец ту игру? Он мельком бросил на него взгляд и тут заметил катившиеся по щекам слёзы, терявшиеся в жёстких складках у губ.
Сыновья привезли еду, как и прежде, все уселись за длинный струганный стол, накрытый заляпанной скатерью. Старики с жадностью накинулись на куски мяса, не притрагиваясь к ножам и вилкам, ели руками. Охрана, согласно инструкции, первым делом изъяла столовые приборы, мало ли что взбредёт в голову сомнамбулам, и в лагере от них давно отвыкли.
– Эх, брат, - сказал старший сын, перехватив взгляд младшего, - надо принять их такими. Они же нянчились с нами, агукавшими и носившими подгузники. Теперь наш черёд.
– Ты себя уговариваешь?
– огрызнулся младший.
– А меня не надо, я сыновний долг помню. Только что будет, когда мы станем такими же? И случится это, возможно, скоро.
Отложив вилку, старший посмотрел сосредоточенно.
– Станем, так станем, - твёрдо произнёс он.
– Всё равно деваться некуда. А стариков я не брошу, будем пока жить как раньше.
– Помолчав, он добавил: - А на тебя, если уйдёшь, не обижусь, тут каждый сам решает.
Младший пожал плечами.
– Да нет, я остаюсь. Сам же сказал, идти всё равно некуда.
Старший, отломив хлеба, предложил отцу.
– Хорошо. А позже надо Неклясова навестить, он тут один остался.
Сашок Неклясов, первый из заболевших, тоже никуда не выезжал из своей хижины. Отсутствие других сомнамбул, схлынувших в одночасье, он не заметил, как не замечал раньше их присутствия. Он жил, как и прежде, своей жизнью, пребывая в скорлупе своего сна. Но появление детей Варгиных, с которыми он вырос, сколько раз вместе рыбача на взятом без спроса баркасе их отца, пробило брешь в глухой стене его снов. Воспоминания, одно ярче другого, вдруг ворвались в его сознание осколками какого-то другого, давно виденного сна. В этом сне Неклясов был подростком, Сашком, которого спивавшиеся родители, едва ворочая языком, посылали в магазин за водкой: "Давай, Сашок, сгоняй на посошок!" Они рассыпались пьяным смехом, а он стыдился их, зажав деньги в потном кулаке, по дороге в город давал себе клятвы никогда не быть таким же, не брать в рот и капли спиртного. Но жизнь взяла своё. И уже на похоронах отца, мать умерла следом, напился до чёртиков. Неклясов сидел перед тёмным, давно потухшим экраном, положив на колене пульт от телевизора, и ему казалось, что он смотрит какую-то передачу. Да так оно и было. В его сне говорящие головы рассказывали о чём-то, важно кивая друг другу. Как и раньше. Они всегда говорили одно и то же. И всегда лгали.