Время спать
Шрифт:
— Потрясающе, — наступаю я на те же грабли.
— Ладно, я приду около восьми.
— Около восьми?
— Ну да…
— А это… незадолго до восьми? Или в восемь? Или минут в пять-шесть девятого?
— К психу я не пойду.
— Ладно. Около восьми, так около восьми.
— Увидимся.
— Пока.
Кладу трубку, и ощущение у меня, можно сказать, потрясающее. Думаю, только так и можно сказать. Потом задумываюсь. На автоответчике должно быть записано: «Вы позвонили в квартиру Габриеля Джейкоби и Ника Манфорда. Сейчас мы не можем подойти к телефону, оставьте свое сообщение, и мы вам перезвоним». Что в этом может быть пугающего? На заднем плане при этом, конечно, играет «Я люблю вечеринки» Русса Эбботта — веселая такая песенка… Нажимаю на кнопку перемотки. Пленка отматывается назад, потом что-то щелкает, и она медленно начинает крутиться вперед.
— Скажи правду, — слышу я голос Ника, расставляющего ударения с размеренностью метронома. — Скажи всю правду. Загляни к себе в душу. И оставь сообщение после сигнала.
А вот это пугает. Особенно потому, что на заднем плане играет «Я люблю вечеринки» Русса Эбботта — веселая такая песенка.
Дом престарелых «Лив Дашем» — это большое здание на Эджвербери-лейн, к которому ведет мощенная каким-то сумасбродным образом дорожка, по бокам которой высажены кусты хризантем. Причем чем дальше идешь, тем больше кусты — своеобразное путешествие через Семь Стадий Развития Куста Хризантемы. Справа от дорожки есть широкая дорога для машин, напротив которой стоит табличка со сделанной от руки надписью «Парковка», и на этой дорожке обязательно стоит какая-нибудь «вольво» с кузовом-универсал. Солнце светит очень ярко — я не припомню, чтобы оно так ярко светило в этом году. Жду, пока в маленьком заиндевевшем зарешеченном окошке появится лицо сестры.
Договорившись с Диной насчет ужина, я не знал, что делать дальше. Я просмотрел страницы атласа, вырванные из энциклопедии «Британника» издания тридцатилетней давности, и принялся выписывать места, куда мы могли бы поехать, если бы отправились в кругосветное путешествие, но впал в депрессию, пытаясь написать «протекторат Бечуаналенд», и бросил это занятие. Возвращаясь из магазина на Хай-роуд с упаковкой замороженного овощного рагу «Кворн» и банкой острого индийского маринада тандури в руках, я вдруг почувствовал себя виноватым. Это ощущение схоже с тем, которое возникает, когда идешь на вечеринку, уже перед самой дверью, — нечто среднее между радостью по поводу приближающегося праздника и тревогой. А в это время моя бабушка сидит одна, в старом кресле, пишет письмо и надеется, что оставшиеся до вечера семь или восемь часов пройдут быстро. А где же предвкушение праздника? Кстати, в «Лив Дашем» устраивают праздничный вечер на Хануку, но я все равно не верю, что огромные порции кнедликов и возможность зажечь пару свечей могут вызвать у постояльцев то ощущение — нечто среднее между радостью по поводу приближающегося праздника и тревогой; а если даже и вызовут, не думаю, что старики сумеют отличить его от обычного тревожного ожидания надвигающейся смерти. Я залил продукцию фирмы «Кворн» маринадом (главное здесь — не накрывать крышкой, чтобы маринад подсох до образования корочки, и поставить в микроволновку: получается как в настоящем индийском ресторане), посмотрел на дорогу, которая ведет в Эджвер, и решил навестить бабушку.
Она хорошая, моя бабушка. Я бы чаще ее навещал, но, как вы можете догадаться, «Лив Дашем» — это в каком-то смысле и напоминание о том, что сам я тоже смертен. А мне такие напоминания не нужны — все равно не забуду; никогда не забываю об этом с того дня, как узнал. «Смерть, — сказала мама, завершая разговор о большой черной машине, которая только что проехала (мне было пять с половиной лет), — это как долгий сон, от которого не просыпаешься». Спасибо, мама. Неудивительно, что мне спать после этого не хочется. Но разве не должны такие мысли прийти лет в сорок, когда опустится тень и человек осознает свою смертность? Меня они посещают с той ночи, когда я лежал и в ужасе смотрел на самолеты на своих обоях; большинство последующих ночей уже мало чем отличались от нее.
Медсестре, которая открывает дверь, лет под сорок. Усталая чернокожая женщина. В еврейских домах престарелых очень много чернокожих сотрудников — это дает им ощущение, будто они в маленьком кусочке Южной Африки, о котором еще не знает Нельсон Мандела.
— Да? — подозрительно интересуется она.
— Я пришел к Еве Баумгарт.
Она кивает, отходит назад, позволяя мне войти. На оранжевом пластиковом стуле в холле сидит старик с палочкой. Здесь есть куда более удобные места, где можно посидеть, но мне кажется, что когда сидение оказывается единственным занятием, то через какое-то время ты думаешь: «Пожалуй, посижу-ка я тут чуток, ради разнообразия».
— Она наверху, у сестер Фриндель. Комната семь.
Только не это. Сестры Фриндель — девяностотрехлетние близнецы, которые почему-то убеждены, что «Лив Дашем» — это один из тех старых домов престарелых, где персонал бьет постояльцев. Медсестра показывает, где лифт, но я решаю пойти по лестнице, просто потому что я могу пойти по лестнице. Помогает отогнать ту мысль про смертность.
Стоя у комнаты семь, я слышу, как бабушка громко разговаривает по-немецки. Стучу в дверь.
— Да?
Открываю дверь. Сестры Фриндель мне не раз говорили, что все свои вещи и ценности они запрятали дома, на окраине Лондона, в Актоне, так что обстановка у них вся казенная — линолеумная клетка с раковиной в углу. Сестры похожи как две капли воды, только у старшей — кажется, Лидии — есть огромная родинка у носа. С тех пор, как в 1952 году умер их отец, Лидия и Лотте одеваются только в черное. Они сидят как школьницы на двух простеньких деревянных стульях, втиснутых в узкое пространство между двумя одинаковыми кроватями с одинаковыми сиреневыми стегаными одеялами. На правой кровати сидит седая женщина, одетая, как всегда, в темно-синее, ноги у нее не достают до пола — это моя бабушка.
— Привет, Мутти, — здороваюсь я.
Она поднимает глаза. На мгновение ее лицо становится некрасивым, его искажает страх и ненависть, искажает воспоминание о каких-то больших, непонятных мужчинах, которые ворвались в дом родителей. Но свет все же просачивается сквозь помутневшие хрусталики, и ее лицо уже светится улыбкой, потрясающе доброй и приветливой улыбкой.
— Габби! — вскрикивает она и, забывая про свои восемьдесят три года, даже привскакивает. — Какой ты молодец, что пришел!
Я подхожу к ней, чтобы помочь спуститься с кровати. Во мне всего сто семьдесят пять сантиметров роста, но Мутти достает мне только до солнечного сплетения — и то, если сутулиться не будет. Целую ее в мягкую морщинистую щеку.
— Как у тебя дела? — спрашивает она и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Молодец! Должна признать, ты быстро отреагировал на мое письмо. Лотте! Лидия! Es ist Gabby! Mein Enkel! [4]
— Здравствуйте! — говорит Лидия.
4
Это Габби! Мой внук! ( нем.)
— Здравствуйте! — говорит Лотте.
— Вы можете нам помочь? — спрашивает Лидия. — Они заходят к нам в комнату без стука. А еще они не говорят, что нам звонили.
— Не обращай внимания, — пытается прошептать бабушка, но поскольку она уже почти оглохла, это больше похоже на глухой крик: — Это все неправда.
Я знаю, но киваю, будто слышу в первый раз.
— Ладно, дамы, — обращается к сестрам бабушка. — Раз уж мой Габби пришел, то мне надо идти.