Время спать
Шрифт:
Не открывая, я кладу письма на холодильник. Похоже, нам придется начать вторую стопку. Из этих посланий я отбираю два, которые адресованы мне. Одно — я понимаю это сразу — из дома престарелых в Эджвере, где живет моя бабушка. Второе — это даже не письмо, а открытка с Джорджем Бестом. Тем Джорджем Бестом, который играл за «Манчестер Юнайтед». Когда-то он был самым лучшим в мире — он был Элвисом; он мог улыбнуться в камеру, установленную у боковой линии, прекрасно зная, что в итоге его улыбка затмит все происходящее на футбольном поле. На обратной стороне несколько фраз. Почерк ровный.
Габриель. Прости за ту историю. Это все (не люблю
Вот удача! Еще, конечно, не время бегать по улицам и обнимать столбы от счастья, но уже неплохо. Я даже пытаюсь присвистнуть, но делаю это до того, как успеваю подобрать соответствующий моменту тон, так что получается у меня что-то непонятное, похожее на звук свирели.
Бабушкино письмо не такое радостное.
Дорогой Габби!
Здравствуй, мой хороший. Как у тебя дела? У меня не очень. Печень все слабеет и слабеет, да и артрит замучил. Кроме того, у меня развивается катаракта, так что скоро я почти не буду видеть, но — хе! — какая разница, кому охота на все это смотреть? Видеть не могу этих старых кляч, которые только и делают, что обливаются чаем. Миссис Хиндельбаум передает привет. Мама говорила, что ты начал встречаться с девушкой. Мазлтов! [2] Наконец-то! Она еврейка? В общем, если соберешься меня навестить, то обязательно бери ее с собой. Приходи, Габби. Иногда дни так долго тянутся.
2
Мои поздравления ( идиш).
3
От нем. Mutti — мамочка, мамаша.
Почерк очень старомодный и витиеватый, и письмо кажется предметом старины, только синие, без желтизны, чернила ручки «Базилдон бонд» напоминают о том, что я смотрю на это письмо не сквозь музейную витрину. Бабушка, как всегда, пишет, совершенно не понимая различий письменной и устной речи — я отчетливо слышу ее польско-немецкий акцент, она записывает слова в точности, вплоть до громкости. Первое впечатление, конечно, — это что она страшный ипохондрик, но как иначе, если тебе восемьдесят три года, а твое тело потихоньку разваливается. Называть людей в таком возрасте ипохондриками — лишь один из способов объяснить себе, что они еще не умирают.
Я кладу письмо около микроволновки и иду к обычной кофеварке с чайничком (вчера заглядывал в кофеварку эспрессо и заметил там весьма перспективные наслоения накипи). По пути правой ногой (естественно, босой) наступаю на что-то мягкое, мокрое и склизкое. Смотрю вниз. Я стою посреди кухни на разбухшей темно-зеленой водоросли. С недавних пор у Иезавели появилась привычка таскать их в дом и разбрасывать по полу. Я где-то читал, что кошки приносят мышек, птичек и тому подобное в качестве подарка хозяевам, как знак благодарности за то, что их любят и кормят. Но что это за подарок такой — водоросль? «Ах, спасибо, Иезавель, я только об этом и мечтал». Да где она вообще отыскала эти гребаные водоросли в Килберне? Хотя подождите. Тут неподалеку есть одно место, которое районная администрация гордо называет парком; кстати, мы с Ником туда притащили спящего Сумасшедшего Барри и оставили на его любимой скамейке, несмотря на протесты остальных бомжей, которые были уверены, что Барри исчез навсегда. И там как раз есть что-то вроде выгребной ямы, окруженной разбитыми кирпичами, и если в аду вы получите должность садовника и вам надо будет вырыть пруд, то можете использовать этот в качестве примера. Я на самом деле думаю, что не стоит Иезавели одной там гулять ни днем ни ночью — это опасно; только подумайте о бедных бомжах.
Я размазываю водоросль по остаткам еды и каким-то банкам, торчащим из мусорной корзины. Здесь ей самое место. Затем, как заправский Джеки Чан, поднимаю ногу и закидываю ее на раковину, поворачивая кран пальцами ноги. Кран пару секунд думает, потом из него вырывается струя холодной воды, которая смывает следы зеленой мерзости. В тот же момент я откидываюсь чуть назад, чтобы достать немного молока из холодильника. Это еще что такое? Очередная записка на магните?
А, Зибиди. Из «Волшебной карусели». Он прижимает собой к холодильнику рисунок. Это небольшой рисунок, сделанный мелками: кривое солнце светит на перевернутые вверх тормашками дома, из которых выпадают улыбающиеся человечки. Используя Зибиди как рычаг, переворачиваю рисунок. Человечки с недовольными лицами запрыгивают обратно в дома. Наверху (теперь внизу) надпись: «На память от Ника». Звонит телефон — нога инстинктивно дергается, задевая кран. Вода хлещет во все стороны. Пытаясь сохранить равновесие, пяткой задеваю торчащую из чашки вилку. Твою мать! Отбрасывая коньки, я решаю напоследок еще и навернуться.
Когда раздается третий звонок телефона, ударяюсь головой о дверцу холодильника. Зибиди летит мне прямо в левый глаз. Всегда считал, что если уж в реальной жизни попадаешь в ситуацию из дурацкой комедии, то нужно доигрывать до конца, поэтому какое-то время лежу на полу с каменным выражением лица. Включается автоответчик.
— Здравствуйте. Сообщение для Габриеля от Дины. Кстати, это всего лишь сообщение на автоответчике. А это… даже пугает немного. Как бы то ни было, я надеюсь, что ты получил мою открытку и…
Я успеваю схватить трубку.
— Алло!
— Привет. А ты всегда проверяешь, кто звонит?
— Нет, я просто… спал.
Это всегда звучит убедительно.
— Ой, извини.
— Да ничего, все в порядке. Спасибо за открытку! Где ты ее взяла?
— На рынке в Камдене купила.
— Потрясающе! — восклицаю я и тут же понимаю, что ничего особенно потрясающего в этом нет.
Повисает неловкое молчание. Ну, то есть не совсем молчание.
— Габриель? Ты что там, хрипишь, что ли?
— Это помехи на линии. Слушай, может, зайдешь вечерком? Я тебе ужин приготовлю.
— Ну… давай. Почему бы и нет? Только есть кое-что, о чем ты должен знать.
— У тебя СПИД?
— Что, прости?
— Ничего, помехи на линии.
— Я вегетарианка.
— Ну и что? Я тоже был вегетарианцем какое-то время.
— Правда? И долго?
— Четыре часа. Когда я понял, что никогда больше не буду есть сосиски, то впал в депрессию и съел несколько.
— Сколько?
— Семь.
Она смеется. В первый раз я слышу, как она смеется. Коротким, отрывистым смехом. Кого-то мне это напоминает. Да-да, ее самую.
— Ты извини за всю эту историю с механиком, за то, что наврал ему, — ничего другого мне тогда в голову не пришло.
— Да ничего. Я тоже слишком резко отреагировала. Мы еще над этим посмеемся, когда поженимся.
— Что, прости?
— Шутка, Габриель, шутка.
Сначала смеялась, теперь еще и шутит. Если дело действительно в гормонах, то я бы от парочки не отказался. (Простите, иногда я рассуждаю как последний еврей.)