Время спать
Шрифт:
Она смотрит на меня, будто отвечая: «Лягушка? Какая лягушка?» Бросаю взгляд на пропитанную кошачьей мятой когтеточку — девственно чистую, без единой царапины — и взрываюсь.
— ТВОЮ МАТЬ! НЕ НУЖНЫ МНЕ ЗДЕСЬ НИКАКИЕ ЛЯГУШКИ! НЕ НАДО ТАСКАТЬ В ДОМ ЛЯГУШЕК!
Иезавель выглядит слегка напуганной. А потом она принимается медленно и спокойно вылизывать себя — во всех движениях сквозит: «Что ты на меня орешь? Я же кошка». Заношу руку, чтобы ударить ее, но наталкиваюсь на недружелюбный взгляд: «А вот об этом даже и не думай». Я об этом даже и не думаю. В дверь звонят.
— Все что угодно, только не «Карпентерс».
— Ладно.
Надо выбрать диск. У меня точно где-то был Барри Уайт. Хотя, возможно, это перебор. Останавливаюсь на «Оттенках синего» Майлза Дэвиса — я всегда ставлю этот диск, когда хочу показаться эстетом.
— Ой, терпеть не могу эту музыку для кафе, — возмущается Дина.
Я раздавлен.
— Извини, — улыбается она. — Остатки природной агрессии.
— А что ж так? — интересуюсь, принимая серьезный вид.
Она приподнимает левую бровь, делает глоток, хмурится.
— С вином я, похоже, не угадал.
— Нет, оно ничего, — отвечает Дина, рассматривая бутылку. — Потом сможешь использовать бутылку как вазу.
На ней фиолетовые вельветовые брюки с заниженной талией и кофточка из золотой парчи с высоким воротником, которая напоминает портьеру в «Ковент-Гарден». Когда я открыл дверь, свет уличных фонарей ударил в глаза, и мне на мгновение показалось, что пришла она.На самом деле это странно, поскольку как только я познакомился с Диной, то сразу понял: в какой-то момент воображение и желание могут исказить ее в моих глазах настолько, что она окажется копией Элис; понял настолько хорошо, что различия между ними оказались, пожалуй, преувеличенными. И именно в тот момент, когда я совершенно не думал об Элис, когда все мои надежды и страхи были связаны только с Диной, черты ее лица преобразились — только когда я забыл, как сильно хочу, чтобы она выглядела как Элис, она действительно выглядела как Элис.
— Иногда я не понимаю, откуда берется эта агрессия.
— Но причиной обычно становятся мужчины?..
Дина ставит бокал на кофейный столик, рядом с пультом от видеомагнитофона.
— Ну, — решает она сменить тему, — а каким Бен был в детстве?
Я откидываюсь на спинку дивана:
— Как тебе сказать… серьезным. Его волновало то, что детей обычно не волнует. Помню, он никак не мог определиться с собственным мнением относительно того, стоит ли Великобритании принимать участие в создании единого экономического пространства в Европе.
— А сколько ему тогда было лет?
— Пять. Пожалуй, рановато для того, чтобы влиять на принимаемые правительством решения. А в десять он уже наизусть знал периодическую систему химических элементов.
— Так он был зубрилой?
— К школе это не имело никакого отношения. Думаю, Бен пытался доказать родителям, что он не просто тупой качок.
— В десять лет?
— В десять лет его можно было отправлять на конкурс «Мистер Вселенная» от Израиля.
Я замолкаю. Потом спрашиваю:
— А какой была Элис?
У меня сводит желудок, как у человека, которого поймали на лжи; но звучит фраза вполне беспечно.
— А она была всем довольна. Такая маленькая девочка, проводящая все время на заднем дворе, где стоит дерево, на ветвях которого висят качели.
— Вы совсем не ладили друг с другом?
Я хотел спросить, неужели они до сих пор не ладят, но подумал, что пока рано задавать такие вопросы.
— Это вечная история с сестрами. Я всегда считала, что мама ее больше любит. В конце концов, — приподнимает Дина правую бровь, — она в семье самая красивая.
Она так и говорит; но, думаю, не для того, чтобы я возразил или сказал комплимент. Я, конечно, бываю труслив, но на этот раз все же возражаю.
— По-моему, все дети думают, что родители больше любят их братьев и сестер.
— Ну, как тебе сказать… Когда мне было четыре года, мама разрешила Элис посмотреть, что мне подарят на Рождество, пока я спала. Причем только затем, чтобы она могла проверить, не подарят ли мне чего-нибудь такого, что может понравиться ей.
— Вот это да!
— Естественно, ничего такого там не было. Все ее подарки оказались чуть лучше моих.
Она говорит с горькой ухмылкой. Это ухмылка человека, которого обидели, и он понимает, что не в последний раз.
— Но я знала, чем на это ответить. Я ее поколачивала.
— Поколачивала?
— Ага. А один раз даже привязала к дереву веревкой от качелей.
— А как тебе это удалось?
— Я сначала обрезала веревки.
Никак не могу выбросить из головы образ привязанной к дереву Элис.
— Извини, — смягчается Дина. — Вообще-то, я люблю ее. Просто вчера мы немного повздорили.
— По поводу?
— Да так просто.
— А ты долго собираешься у них жить?
— Пока не подыщу квартиру. И работу надо найти.
— Слушай, я даже не знаю, чем ты занималась в…
— В Америке? У меня была своя пейнтбольная площадка.
— Пейнтбол? Это когда люди, которых не взяли в армию, бегают и пытаются подстрелить друг друга шариками с краской?
— В общем и целом, да.
Я пытаюсь обработать эту информацию, но ни к чему не прихожу.
— Удивительно. Я было подумал, что ты пацифистка.
— Пацифистка? Вообще-то я феминистка. Знаю, это сейчас не модно…
— Ты еще и вегетарианка. Я таких пацифисток, как ты, со школы не встречал.
— Вот черт!
— Хотя держать пейнтбольную площадку — странное занятие. Разве такие игры не являются ужасным проявлением мужской агрессии?
— Ну, и да и нет. Женщины тоже увлекаются пейнтболом. Но я все равно бросила это дело. Примерно в то время, как стала… — легкое движение брови явно подразумевает иронию, — пацифисткой.