Время своих войн-1

Грог Александр

Китаец или японец подсмотрев такое, составили бы трактат, открыли бы школу, назвав ее "Драконий Отросток", обросли бы учениками-последователями, которые в свою очередь, договарившись об отчислении учителю изрядного процентика, вооружившись его соблаговолением, ринулись в Европу и Штаты, давать частные уроки звездам и их прихлебателям. Но Леха ни о чем таком не думает, таскает пойманного по картофельным бороздам, стараясь водить так, чтобы не слишком их помял, и ждет, когда Казак освободится со "своим", чтобы подвести к нему под аккуратное - "Командир не велел калечить, велел только глумить". Пойманый орет, и его крики уверенности гостям не добавляют.

Быстрота

страха в каждом теле разная... Одни цепенеют - и не проси!
– хоть царство божье ему обещай, хоть кадилом по голове!
– а умораживаются телом и духом - есть такая людская порода...

Петька-Казак криков добавляет - уже искренних.

– На меня и с ножиком?!
– орет, возмущается Петька-Казак.
– Это когда я сам без ножика?!
– вопит он в праведном гневе - рвет на себе брезентовую ветровочку, что пуговицы отлетают. Под вопли эти срывает ее с одного плеча, машет перед собой, наматывая на руку, подставляя намотанное под нож - под тычки и полосования, разом другой рукой цепляет горсть черной жирной земли и тут же, без замаха, мечет обидчику в лицо. И вот уже никто не успевает заметить - как такое получается, но у Казака в руке чужой нож и, развернув лезвие к себе, он тычет рукоятью в бока его бывшего хозяина, да так пребольно, что мочи нет терпеть. Вот и пойми - вроде и руки были длиннее, и нож в руке, и проворным себя считал, а тут какой-то недомерок рукоятью собственного ножа поддает под бока. Больно и страшно, потому как не знаешь, в какой момент развернет его в руке, чем следующий раз ударит. Парень орет, и Казак орет, но еще громче, и тут опять не поймешь, то ли сам по себе, то ли передразнивает. Крутит нож меж пальцев, да так быстро, что тот сливается в узор, опять тычет им, будто змея бьет, и ничего поделать нельзя. При этом смотрит в глаза, не моргает, но только парень понимает, что этот взор сквозь него, ничего не отражает. Уже и не обидно, и даже не больно, а страшно, как никогда в жизни!

Каждый развлекается в этой жизни как может, словно подозревая, что в другой ему развлекаться не дадут, там он сам станет объектом развлечения...

– Пленных не брать!
– громко объявляет Замполит, и это последнее, что слышит Петькин подопечный. Казак, прикрыв движение брезентухой, зажав лезвие большим и указательным пальцами, наотмашь бьет его в височную. Дурной звук, кажется, слышен и у самой реки.

– Не перестарался?
– спрашивает Замполит.

– Черт его знает!
– Петьке неловко за "грязную" работу.
– Хрен на блюде, а не люди!

– Командир обидится.

– Я плашмя.

– Моего прими, - просит Замполит.

– Угу, - рассеянно говорит Петька-Казак, берет двумя руками за шею возле ушей, сдавливает, некоторое время держит, потом отпускает.

Замполит аккуратно опускает страдальца в борозду. Петька-Казак щупает "своего", смотрит зрачки.

– Живой!
– объявляет он.
– Я же говорю - плашмя! Это рукоять тяжелая...

Начинают собирать и складывать тела у тропинки, проверяя надо ли кого-нибудь реанимировать.

– А толстый где?
– удивляется Петька-Казак.

– Где-где!
– злится Замполит и рифмует "где" - раз уж так совпало, что к слову пришлось.
– В пи...!

Седому уточнение адреса не нравится, да и не любит, когда хоть и в бою, но так грязно матерятся. Встревожено зыркает по сторонам.

Замполит начинает бегать по кругу, прыгая через борозды, забегает в кусты смородины, орет, и туда же не разбирая дороги летит Петька, чтобы в очередной раз "добавить" здоровяку, который отполз и даже уже встал на

четыре точки, тряся головой, словно конь, которому запорошило глаза.

– Ироды!
– орет Седой.
– Сморода же!

– Извини, Степаныч, сам видишь, какой попался. Бздило мученик!

Наклонившись орет в ухо здоровяку.

– Ваша не пляшет!

И начинает отплясывать меж гряд то, чему нет названия.

– Бздабол!
– укоризнит Седой.

– Седой, а ты как со своим управился?
– спрашивает Леха.
– Я не видел.

– Молча!
– говорит Седой.
– Не такой уж и старый. Он своим "веслом" мне в ухо нацелился - я смотрю, а кисть даже в кулак не собрал - совсем не уважает! Впрочем, этой лопатой если бы зацепил... Звон был бы не колокольный. Поднырнул под граблю, а там моя череда!
– под локоток направил, чтобы тень свою на земле поискал, под ребра двумя пальцами - чисто "по-староверски" (прости-мя-Господи!), это чтобы через печенку прочувствовал сердечко. Шагнул два раза, рухнул на коленки, за бочину держится, а вторую к груди прижимает. Глаза выпучены, вот-вот, вывалятся. Подумал, что я это ножом его...

Седой давно не дрался - некоторые вещи "не по возрасту" - потому "многословит" - испытывает законную "мальчишескую" гордость.

– Надо же какой бугаина!
– все удивляется Петька на своего.
– Как поволокем?

– Сейчас тачку возьму...

Это Седой.

Петька танцует.

– Карай неправду! Пусть рыло в крови, а чтоб наша взяла!

Сумасшедшему всяк день праздник. Является ли это проявление его сумасшествием или высшей мудростью не дано знать никому, но врать будут, и всякое, потому как сумасшедшему а себя не позволят сказать.

Драчливый не зажиреет. Петька видом сухопарый, жилистый, словно не тело, не кость, а узлы на узлах вязали и мокрыми растягивали, пока не ушла вода. Завтра не будет! Петька-Казак привык просыпаться, разминаться объявлять себе именно это: "Завтра не будет!" и ему следовать. Не оттого, что все надо сделать сегодня и гордиться этим днем, а... Просто не будет "завтра", и все! Прожить день нескучно, чтобы день ко дню сложилась нескучная жизнь...

Петька, оттанцевав свое язычество, замирает - смотрит, недобро перебирая всех лежащих, словно перебирает обиды, с трудом удерживается от желания пройтись, пощупать носком ребра - не притворяются ли?

Складывают и попарно и по всякому, но все равно получается на три ходки, потому что бугая надо везти отдельно. Тем, кто начинал шевелиться, опять зажимают сонную артерию. У машин не снимают, а сваливают возле Молчуна и помогают сортировать "страдальцев" по сиденьям.

Сгрузив очередное, Лешка-Замполит принюхивается и спрашивает у Седого.

– Ты что в ней возил? Никак навоз?

– Угу. Но последнее - дрова к бане.

– Обидятся!
– уверяет Замполит.
– Теперь точно обидятся. Смотри, как пахнут!
– говорит он, помогая пихать здоровяка на заднее сиденье.
– Унюхаются - подумают, что нарочно их в дерьме извозили.

– Может еще и записку оставить - с извинениями?
– язвит Казак.

– Извинения побереги, нам с тобой сейчас отчитываться, - говорит Лешка-Замполит, тоскливо оглядывается в сторону бани.
– Седой, вы тут с Молчуном дальше сами, а мы с Казаком пойдем свой втык получать. Бабы-то их куда делись?

– С этими все в ажуре, не заблудятся, - говорит Седой.
– По дороге сейчас, чешут к большаку. Не успеют - они в туфельках, а босиком тоже далеко не уйдут - городские пигалицы. Эти самые и подберут их.