Время своих войн-1

Грог Александр

– Он на меня с ножиком, понимаешь?

Сергей-Извилина, человек во всякую чертовщину не верящий, смотрит на вымазанного глиной Казака, которому явно, прямо-таки на глазах легчает, и вспоминает, как еще совсем молодым, в свою первую командировку (должно быть от воды) подцепил в Кампучии дурную лихорадку, которая взялась его ломать с такой регулярностью, что хоть выставляй по нему боевое расписание. Очень переживал, что всех подводит, тогда Седой взялся его лечить. Достал где-то яйцо куриное, пробил в нем отверстие меньше копеечной монеты. Вылил содержимое на землю (Извилина до сих пор помнит, как кхмер, что стоял рядом только горестно

взмахнул руками) аккуратно отделил от скорлупы оттонок - внутреннюю пленку, да так ловко, что не порвал и получился мешочек. Натянул на его, Серегин, мизинец левой руки и чрезвычайно осторожно (чтобы не прорвать, не повредить) легонько забинтовал. Сразу же предупредил: когда начнется приступ, будет больно. И действительно, вместо приступа малярии начались сильнейшие боли в мизинце, будто кто-то неугомонный взялся тискать его плоскогубцами, а потом обрабатывать на наковальне. Когда боли прошли, Седой заставил сунуть мизинец в воду, и прямо в ней снял оттонок. Еще сказал, что если есть у Извилины враг, хорошо бы сделать так, чтобы он эту воду выпил.

Извилина, как сейчас слышит его голос:

– Ну так что, есть у тебя враг, которому эту лихоманку желал бы передать?

– Нет.

– И ладно!

Тут же выплеснул воду на землю и ногой нагреб сверху пыли, задумчиво посмотрел на кружку, а потом, вдруг, на глазах Сереги с размаху забросил ее в зеленку. Подморгнул:

– Пусть будет ловушка на дурака!

После этого ни одна лихорадка к Сереге-Извилине не цеплялась, даже когда находился в самых гнилых местах, где в иные сезоны и местных косило едва ли не каждого.

Седой... Или же Сеня-Седой, он же - Сеня-Белый, Сеня-Снег, Сахара, Беляк, Русак... Почти все прозвища по масти его - по белой гриве, раньше короткой, теперь разросшейся, густой и пышной, без малейших признаков облысения. Бывало, что на отдельную операцию давалось имя, а потом было приказано его забыть. Самое простое давать по внешним характеристикам. Но не так прост Седой, есть и него и другие прозвища: Кощей, Шаман, Знахарь, Иудей... Хотя и вышел из команды, комиссовался вчистую (по ранению), получил инвалидность и отправился умирать в родные места, на природу; туда, где можно половить окуньков, бродить по лесу и спать на сене...

Пристроился в доме местного знахаря - Михея. И тут... то ли постулаты ошиблись, то ли природа была такая, что вписала в себя и уже не хотела отпускать, но проходил год за годом, а Седой все не умирал. И друзья, давшие обещание навещать его при малейшей возможности, к этому времени окончательно сплотившиеся в группу не по приказу, а по каким-то еще неясным мотивам, приезжали, проведывали когда в разнобой, но уж раз в год, на то общее "день рождения", которым были обязаны Седому, собирались вместе.

Во всяком новом месте три года чертом ходить, потом молва подобреет... или не подобреет. Молва к Седому с первого же года доброй была, словно Михей на смертном одре распорядился, умудрил каждому шепнуть словечко в ухо. Прознали ли, что и сам он с этих мест - тот самый Сенька, что пропал сразу после войны. Но Седой как-то быстро в глазах посельчан достиг возраста Михея, и воспринимался ими, как... в общем, такая странность случилась - рассказы о том и другом срослись словно это был один человек...

Седой, считая, что умирает, что мог, рассказал Михею о себе...

– Ты словно, как та пьяная купчиха, что богу жаловалась - дырок много, а для полного счастья не хватает!
– подытожил Михей

высказанное сумбурство Седого.

– Дожалобилась?
– пытался угадать Седой.

– В шальные двадцатые вспомнили и уважили, подняли на вилы: три разом - те длинные, что стога подметывают, да так и оставили растопыркой - повыше к небу.

– Сурово!

– А здесь и народ раньше проживал иной - суровый и добрый одновременно. Доброта к доброму, а суровость к остальному...

Михей заставлял ходить, когда не то, что ходить - дышать было мучительно больно. Если не плавать, то хотя бы обмываться ежеденно в трех водах, до которых должен был добрести сам: речной, озерной и родниковой или колодезной. Уводил далеко...

– Все озеро - один родник.

– А куда вода уходит?

Михей морщил лоб - должно быть раньше не задавался таким вопросом, и другими, которые ему "по скудоумию" задавал Седой.

– Думаю, подземными протоками в реку Великую. Это - Стопа. Или "Галоша" для местных, но они и про это забыли. Бежал Бог по небу, да оступился. Должно быть, во времена, когда веровали в многобожие. Сюда ночью бабе идти за водой. Самой заплыть на середку, нырнуть как можно глубже, спросить - чего хочет, да разом в бутыль воду собрать, потом слить в открытую посуду, и такой же нагой нести, не покрывая ничем ни себя, ни воду, по лесу, оберегать воду от всякого.

– От чего?

– От всякого!
– сердился Михей его непонятливости.
– Тетради под яблоней откопаешь...

И не говорил какой. Потом понимание пришло, позже. Но побольшая часть до разума дошагала, когда тетради стал читать и перечитывать. А яблоня? Одна такая - ничья, сама по себе от рождения, оставленная, как есть - давшая множество отростков от корня, которые со временем превратились в стволы... В этих местах богател речью, губкой впитывая новые слова. До боли знакомые, только подзабытые в детстве... Возможно, что даже и не своем...

Михей подходил к камням у дороги, разговаривал с ними, иные гладил. Кажется ничего особенного, но отчего-то потом с ними происходило всякое. Были и те, что - от стыда ли?
– но едва ли не сразу обрастали мхом, другие вдруг уходили в землю больше чем наполовину, а один - большой и гладкий, как только переговорил с ним и спиной повернулся, взял и треснул наискось. Седой бы не поверил, если бы только не видел сам. Но не изумился, отчего-то решая, что так и должно быть, и Михей правильно наказывает камни - словно людей, что пытались прятаться от жизни.

Никто не помнил глаза Михея. И сам Седой тоже. Сколько не спрашивал - не могли сказать, хотя взгляд, припоминали, был добротный. Не добрый, а именно добротный - хозяйский взгляд. На все, на землю, людей, леса и воды...

Сложилось все - само по себе, за банными ли разговорами, с хитрой ли подачи Извилины, но Седой постепенно вышел в своеобразные зампотылу, а его хозяйство превратилось в общую базу, где он выступал смотрителем.

Первый день - время общих разговоров, отдыха, обязательной бани, а уж потом месяц или два занятия по расписанию, составленному Седым и утвержденному Командиром-Георгием. Седой в учебные разведвыходы больше не ходил - не тот возраст, обеспечивал пайком, а когда возвращались - горячим, постирушку организовывал и баню. Но на равных во всех разборах, выступая вроде третейского судьи. Гораздо больше славился как лекарь - слухи о его искусстве ходили всякие, не всегда правдоподобные.