Время терпеливых (Мария Ростовская)
Шрифт:
— Говори, падаль палёная!!
— Ааааааааа!!!
Книжник, последний раз дёрнувшись на верёвках, которыми был примотан к бревну коновязи, уцелевшему при пожаре, затих, голова свесилась набок, глаза закатились под лоб и остановились, стекленея.
— Ангараг, он подох! — палач коснулся бедра Савватия калёным железом, раздалось шипение, но тело даже не дёрнулось. — Точно подох, собака!
Ангараг, ведший допрос, завернул веко пленника, отпустил. Сплюнул ожесточённо.
— Эх, не везёт… Это ты виноват, не умеешь!
— Я воин, а не записной
За шумом перебранки двое не заметили, как подошёл сзади темник.
— Ну, узнали дорогу в логово?
— Дэлгэр… он… Он подох, собака! — обернулся Ангараг.
— Я не спрашиваю тебя о здоровье этого уруса. Я спрашиваю — где коназ Горги? Отвечай!
— Я не знаю, багатур! Он подох слишком рано!
— Так, — лицо Дэлгэра исказилось от сдерживаемого гнева. — Одни бараны не смогли взять хотя бы одного из шестерых урусских послов. Другие, которым судьба послала подарок в виде живого «языка», уморили его, так ничего и не узнав…
— Да не знал он, хан! — взвился Ангараг. — Всё рассказал, а этого просто не знал!
— Боюсь, Бурундая не удовлетворят такие объяснения. Ему нужна дорога в логово коназа Горги, а не объяснения, что она неизвестна. Ладно, толку с вас в этом деле… По дюжине палок оба получите, как вернёмся. Оттащите эту падаль подальше, чтобы не мешала ужинать. Палёным воняет…
…
— Сегодня уже восьмой день осады, а в стенах нет ни одного пролома!
Джебе смотрел на Лю Чэна с холодным бешенством. Он только что получил от Бату-хана послание, в котором тот участливо осведомлялся, не залёг ли прославленный и непобедимый Джебе в берлогу, подобно медведям в урусских лесах. Оправдаться было нечем. И всё из-за этого неумехи!
Зажигательные горшки, которых, кстати, оставалось совсем немного, этот идиот расстрелял в первый же день, щедро осыпав ими стены из малых машин, сработанных покойным Елю Цаем из волос урусских девок. Стены местами обуглились и почернели, но крепости своей отнюдь не утратили. Зажигать же город стало нечем — добыть горючее масло и селитру в этих местах было невозможно. Правда, часть раскалённых валунов, выпускаемых с огромным разбросом, перелетала через стену, вызывая пожары, но пожары эти были далеко не столь интенсивны, чтобы измотать защитников города и лишить их воли к сопротивлению.
— Мы уже пристрелялись, о прославленный нойон! Теперь дело пойдёт быстро!
— Хорошо, мастер Лю. Даю тебе ещё один день. Или завтра до полудня в стенах этого города появится хотя бы первый пролом, или он возникнет в твоей голове!
Джебе хлестнул нагайкой коня и помчался прочь галопом, давая волю накопившемуся раздражению. Перед глазами стояла вторая часть письма, надиктованная самим Сыбудаем. В ней старик спокойно и рассудительно излагал, какая участь ожидает Джебе в случае, если коназ Магаил и ноугородское войско подойдут к стенам Тарджока.
Джебе в бешенстве скрипнул зубами. Разумеется, старый лис прав. Его прижмут к стенам этого проклятого города и уничтожат. И никто не придёт на помощь, потому что идти сюда, оставив за спиной мощное войско коназа Горги будет явным самоубийством. Бату-хан, старый Сыбудай и этот выскочка Бурундай вернутся в степь с богатой добычей, кости же Джебе будут гнить здесь, в этой злобной Урусии.
— Значит, так. Готовить лестницы. Много, много лестниц! Завтра общий штурм, и окончится он только после падения города!
…
Старая Стешиха разглядывала бывшую деревню, в которой не осталось ни одного дома, выглядывая из-за ветвей. В деревне только что побывали поганые, и дым костра ещё курился, струйкой вздымаясь в небо. Ветер стих совершенно, на израненную, истерзанную землю опускалась морозная ночь.
Стешиха вздохнула, вслушиваясь в себя. В деревне кто-то был. Кто-то живой. Живой ли?
Колдунья давно усвоила, что глаза и уши это далеко не всё. И даже собачий нюх не всегда подскажет то, что можно почувствовать внутренним чувством. Вот и сейчас она чувствовала — кто-то остался в развалинах. Живой? Непонятно… Старею, вздохнула колдунья.
Старуха вышла из лесу и направилась к деревне, широко, по-мужски шагая. Она не боялась. Она доверяла своему чувству опасности, более чуткому, чем у любого зверя. Здесь опасности нет. А кто есть?
Стешиха посетила уже не одну деревню, отыскивая тех, кто выжил… кто мог выжить в той страшной бойне, что учинили на Руси пришельцы. Так велит матерь Жива, которую городские попы на греческий манер именуют Богородицей. Стешиха никогда не спорила с теми попами — толку-то, большинство из них были лишены МАНЫ, волшебной силы, от роду положенной всем волхвам. Умные вроде люди, однако глухие…
Старая колдунья остановилась, втянув воздух ноздрями. Пахло палёным мясом. Где-то здесь… Ага, вот.
Голый человек, мужчина неопределённого возраста, лежал ничком. Его вполне можно было принять за труп, но обмануть внутреннее чувство невозможно — в этом истерзанном теле покуда теплится жизнь.
Стешиха вздохнула, снимая со спины тугую скатку меховой полости, в которой удобно перетаскивать таких вот бедолаг, поклав на лыжи. Это уже четвёртый… Мало? Это как посмотреть…
…
Ропша стоял на низеньком пороге своей избушки и щурился на солнце. Да, солнышко светило сегодня совсем по-весеннему. Долгая, страшная зима кончалась…
Почтарь криво улыбнулся своим мыслям. Кончаться и кончиться вещи разные. Ничего ещё не кончилось, наоборот, дела идут всё хуже и хуже. Нет, Ропша не читал писем, что приносили к нему голуби, но для того, чтобы понять, что происходит, достаточно было голубятни. После падения Ярославля связь сохранялась только с Ростовом и Угличем. Причём в Углич сегодня улетел последний сизарь, и ещё шесть штук имелось ростовских. И всё… Тверь, судя по всему, уже взяли. Связи с Торжком у почтаря не было, и кто знает, стоит ли город?