Время Вьюги. Трилогия
Шрифт:
— Нормальный.
— Так почему ты сидишь тут и ничего не делаешь?
— Потому что я уже сделал все, что мог.
— И что ты мог? — очень заинтересованно осведомился отец.
«А что я мог?» — задумался Эдельвейс. Мыслительный процесс был прерван самым грубым образом, то есть хорошим ударом по морде. Эдельвейс налетел поясницей на угол стола, но удержался от комментариев, хотя приятного было мало. Заболели разом челюсть, спина и только-только успокоившаяся рука.
— Надеюсь, это понятно.
— Нет, непонятно. Очень воспитательно, конечно, но непонятно. Я ничего не мог сделать.
— Ничего не могла сделать твоя матушка, когда мимо проезжал очередной душка-военный на белом коне! А ты, как мне хочется верить, все-таки мой сын и можешь сделать хоть что-то.
Эдельвейс взглянул на отца исподлобья.
— Вы хотите, чтобы я запустил операцию «Белая кровь» прямо сейчас? Несмотря на то, что я не имею права отдавать такие приказы, и на то, что это уже бессмысленно?
— Нет, я хочу, чтобы ты запустил операцию «Белая кровь» тогда, когда это будет нужно. Не дожидаясь благословлений свыше от начальства и белокрылых Заступников, а заодно не оглядываясь на непонятные эшелоны на непонятных путях. Ровно в тот момент, когда без этого будет уже не обойтись. Вот чего я хочу. Понятно?
— Куда уж понятнее. Хотя на словах это тоже можно было сказать.
— Не криви морду. Это чтобы лучше запомнил. Держи, — Винтергольд извлек из нагрудного кармана плоскую флягу и протянул сыну. — Дома прочитаешь.
Эдельвейс поднял брови, но никак не прокомментировал. Отец был не из тех людей, кто оговаривается, да и он сам на слух не жаловался.
— А сейчас возвращайся и жди меня. Всех остальных — спускай с лестницы. У тебя разболелась рука, голова и вообще что угодно. Ты ж маменькин сынок, она это умела.
Судя по количеству упоминаний бывшей жены на единицу речи, Винтергольд оказался взвинчен до последней крайности. Эдельвейсу даже огрызаться не хотелось. Вряд ли он мог сказать о браке зрелого жандармского тогда еще полковника и юной прелестной бесприданницы что-то такое, о чем народ не говорил, не пел и не писал последние несколько сотен лет. Тем более, что двадцать два года назад над историей внезапно обретшего раскидистые рога жандармского начальника вдоволь позубоскалили вся столица и провинция.
— Хорошо.
В дверях Винтергольд обернулся:
— Жизнь собачья, — зачем-то сказал он.
Эдельвейс промолчал. Он был зол, а, когда злился, старался говорить как можно меньше. В двадцать лет еще можно высказать всемогущему батюшке все, что думаешь о жизни, лишиться наследства, наворотить романтичных глупостей и повеситься где-нибудь в нумерах, но в тридцать это уже как-то не очень серьезно звучало бы.
— Ты еще можешь взять билеты до Виарэ… — начал отец старую песню.
— … потому что я маменькин сынок, да? И по этой же причине я торчу на этой голубятне, а не прожигаю жизнь где-нибудь в ресторане, как какой-нибудь Маэрлинг.
— Ты меня не понял.
— Да вас вообще мало кто понимает.
— Ты здесь торчишь, потому что Амалия — надеюсь, ее последний душка еще не сдал ее куда-нибудь в варьете — так и не сумела испортить породу.
— Нет, — Эдельвейс проскользнул мимо отца, едва не задев его плечом. — Потому что я вообще не собака. При любой собачьей жизни я не хочу быть собакой, ни породистой, ни цепной, ни какой угодно еще.
Во второй половине дня Эдельвейс получил две новости. Вернее, одну новость он получил, а вторая к нему пришла. Первая заключалась в том, что карета с двумя генералами — тщательно проверенная карета самого Винтергольда — взлетела на воздух, едва отъехав от Третьего отделения, и что выживших нет. К ней прилагалось сочувствие полковника Майлза и его заверения, что сыну великого человека всегда будут рады в их стенах. Заверения Эдельвейс отправил в камин сразу, чувствуя, что его трясет. Отец, конечно, разменял шестой десяток и, конечно, с его профессией он вообще долго прожил, но история с бомбой в голове все равно не укладывалась. Хотя, казалось бы, что могло быть более ожидаемым концом для шефа жандармов, чем бомба в карете? Разве что бомба в коробке конфет на именинах.
С четырех пополудни до девяти вечера Эдельвейс молча сидел в гостиной, не испытывая ровно никакого желания думать и действовать. Он не плакал, не хотел напиться, даже, по большому счету, не чувствовал грусти, или горечи утраты, или что там полагалось ощутить сыну, внезапно получившему большое наследство и еще большие проблемы в наследство. Он в прострации смотрел на потухший камин, в котором еще днем в пепел сжег тридцать фотографических карточек.
Во фляге не оказалось ничего, кроме инструкции, вырезанной на коже с внутренней стороны. Вернее, даже не инструкции, а секции, шкафа, полки и порядкового номера книги из их домашней библиотеки. Книга — толстенный том бессмертной классики с роскошными репродукциями гравюр — не содержала в себе ровно ничего интересного. Эдельвейс не сразу обратил внимание, что страницы с иллюстрациями слишком толстые даже для издания конца прошлого века. Вооружившись ножом для разрезания бумаги, он довольно быстро извлек на свет тридцать карточек. Человеку, который их собрал, оставалось только пожелать сдохнуть в муках, потому что с фотографий смотрели дети, старшему из которых на вид было лет четырнадцать. «Объект 72. Кай. Родители — неизвестно. АП — „Метелица“. МК — 1. ФВ — средняя. ПВ — сильно выше средней. ПС — удовлетворительное. Особо опасен. При устранении использовать схему В-12.» «Объект 79. Матильда Фрер. Родители — неграждане, ид. номер 11243/15, 11856/15. АП — „Снежинка“. МК — 2. ФВ — средняя. ПВ — ниже средней. ПС — удовлетворительное. Опасна. При устранении использовать схему Б-5.» «Объект» Агнесс Триссэ, Белинда Виро, Альберт Грэссэ. Их там было три десятка, опасных и особо опасных детишек, с милыми кличками зимне-вьюжной тематики, «Снежков», «Поземок» и «Снегирей», с «удовлетворительным» психическим состоянием и оптимальной схемой устранения. При мысли, что это и есть полулегендарное Вету, Эдельвейсу стало тошно. Он многого ожидал от самых сильных калладских магов, но почему-то думал, что все они взрослые люди, наверное, даже лет за тридцать, то есть старые для магов. Но эти оказались молодыми даже для магов. И даже на этих, очевидно, не вчера сделанных фотографиях их лица уже были подернуты мутью, а черты аккуратно подведены карандашом. Мальчика по имени Кай вообще скорее нарисовали, чем сняли на фотоаппарат.
В любом случае, Эдельвейс перенес нужные данные в записную книжку, предварительно зашифровав, а затем сжег все в пепел. Потом пришли новости об отце. Он сидел и смотрел в потухший камин. А вечером вошел дворецкий, у которого отродясь не было семьи, и вежливо сообщил, что положил дочку спать на первом этаже в комнате для слуг, а сын сегодня очень просил лично подать молодому господину чай, если мессир Винтергольд не возражает.
Эдельвейс еще не настолько сошел с ума, чтобы на ночь глядя бегать по собственному дому с пистолетом наперевес. И вряд ли дворецкий, безупречно служивший его отцу четверть века, тронулся умом без каких-то очень веских причин. По-видимому, некая веская причина очень хотела попасть на чай. С тем же успехом причина, например, могла бы снарядить дворецкого двустволкой и каким-то менее мирным желанием, чем уложить несуществующую дочку спать и приобщить сына к ремеслу. Поэтому Эдельвейс даже возражать не стал. И не особенно удивился, когда «сын» дворецкого оказался похож не на дворецкого, а на фотографию мальчика с агентурной кличкой «Метелица».
Парень спокойно вошел и поставил на столик поднос с заварником и двумя полными чашками. Правда, без приглашения не сел, чем отчасти сгладил прескверное впечатление. Эдельвейс подождал секунды три, потом кивнул на кресло. Вету молча опустился туда и застыл, сложив руки на коленях, как примерный ученик. Как будто решил дать себя рассмотреть, прежде чем начать говорить.
Эдельвейсу бросилось в глаза, что на парне совершенно обыкновенный студенческий мундир, щедро покрытый бурыми пятнами с правой стороны. В остальном маг выглядел настолько обычно, что даже взгляду не за что зацепиться. Разве что глаза оказались темноваты для этнического калладца, хотя черты лица были вполне калладские и вместе с тем абсолютно никакие.
— Ваш дворецкий не пострадает, — спокойно сообщил Вету, видимо, решив, что осмотр окончен. — Если мы с вами договоримся, вообще никто не пострадает.
— Неужели, — фыркнул Эдельвейс. — А кто пострадает, если не договоримся?
— Врать не буду, сначала пострадает вы, — и не подумал смутиться гость.
— Вы мне угрожаете?
— Ни в коем случае.
— С кем вообще честь имею?
— Меня зовут Кай, до сегодняшнего утра я состоял в подразделении Вету. И я не думаю, что говорить со мной — честь для вас, — гость держался настолько спокойно, что Эдельвейсу явственно захотелось как следует съездить ему по лицу.