Время Вьюги. Трилогия
Шрифт:
— О чем ты задумался? Витольд?
«Как ни удивительно, о бабе», — как можно более цинично подумал он. За циничными мыслями оказалось удобно прятаться от панических.
— Ни о чем таком. Крис, ты ужасно уставшей выглядишь. Иди спать.
— Но…
— Все утром.
— Витольд…
— Я же сказал, все утром. Я до утра не повешусь и в барда… и никуда не пойду. Я отпустил слуг еще вчера, так что кровать разберу сам. Камин затопить?
— Не нужно. Витольд. Мама и папа на нас смотрят. Нам теперь нужно все делать так, чтобы им стыдно не было, понимаешь?
— Это тебе клирик сказал? С каких пор ты спуталась с этими стервятниками?
— Это сказала бабушка. Еще она сказала, что у нас все получится.
— А как именно получится — это она не сказала?
— Витольд. Я плачу, а ты больше злишься. Злишься, а не грустишь. Это, наверное, хорошо, ты же мужчина, но… Постарайся не злиться так, Витольд, пожалуйста, я тебя не узнаю.
«Вашего отца освежевали, как свинью, чтобы скрыть следы пыток. Милинду повесили на люстре… опознали ее по остаткам платья»…
— Привыкай, — выдавил Витольд. — Сдохло наше детство, пора расплетать бантики и выкидывать на свалку деревянных лошадок.
Кристабел долго смотрела на него спокойными, ясными темно-голубыми, как у матери глазами, а потом молча покачала головой, словно отрицая какую-то услышанную ей вещь. Подчеркнуто степенно пошла к лестнице, придержав юбку, подол которой еще хранил следы пыли.
— Хорошо, я поняла тебя, расплетаем бантики. Я займусь похоронами.
— Я справлюсь сам.
— Я хочу позаботиться о том, чтобы все было сделано по-человечески. Надеюсь, Милинду похоронят на нашем фамильном кладбище?
Витольд почувствовал холодную, его самого удивившую злость. Милая барышня-институтка приехала к непутевому братцу, наставить его на путь истинный и попутно не дать в обиду нежно любимую мачеху.
— Могила рядом с отцом уже занята. Нашей матерью, если ты вдруг ее помнишь.
Губы Кристабел дернулись, уголки поехали вниз.
— Не думаю, что мама будет лепить папе пощечины в раю.
— Эта женщина не будет лежать рядом с моей матерью.
— Ее звали Милинда! Ми-лин-да! У нее было имя, она любила папу.
— Я сказал.
«Эту женщину не звали Милинда, ее звали как-то иначе, она болела порфирией, она втянула отца в какие-то дела, из-за которых их обоих в конце концов и убили. И как я должен ее после этого любить?»
Витольд сознательно подогревал собственную злость. Так он, во всяком случае, чувствовал себя более живым, чем пару часов назад, когда винил во всем не Милинду, а себя. Он всего лишь выполнял свой долг, когда готовился останавливать толпу на площади и не мог быть с ними в особняке, а она скрывала что-то такое, за что убили и ее, и отца.
— Они состояли в законном браке!
— Мне надоело повторять, там есть место только для одной могилы. Милинду похоронят чуть дальше, не за оградой, не волнуйся.
— Витольд, ты несправедлив сейчас.
— Я старший и я решаю.
Лицо Кристабел застыло:
— Да, конечно. Ты старший — решай. Ты теперь старший и можешь поступать ровно так, как тебе нравится. Любовь, или правда, или справедливость, или чужая боль — такие вещи ведь уже не играют никакой роли. Милинду ты никогда не любил.
— Просто любовь не каждого человека можно приобрести за тряпки!
Витольд прекрасно понимал, что говорит глупость и глупость жестокую, и вообще-то он Милинду, наверное, все же любил, просто как-то сильно по-своему. Но остановиться уже не мог.
— Скажи «за шляпки и тряпки», так будет вернее, — поджала губы Кристабел. — Беру свои слова назад, Витольд. Ты не Милинду не любил. Ты вообще никогда и никого кроме себя не любил.
— Да мне, пожалуй, стоило бы у тебя поучиться!
Кристабел окатила его презрительным взглядом с вершины лестницы:
— Да, пожалуй. Через семь месяцев у тебя будет племянник. Его аист принесет.
— Что?!
— Что слышал. Но аист пока улетел и, к тому же, повенчан с другой аистихой. Знаешь, Витольд, аисты летают, а женщинам как-то с этим надо жить. Сомневаюсь, что ты помнишь своих великих любовей по три за месяц по именам, а у меня будет ребенок и аборта я не сделаю, скорее от титула откажусь, раз уж ты такой сторонник светских приличий! Не волнуйся, у меня хватит ума или сменить имя, или очень надолго уехать в провинцию. Никаких проблем я тебе не доставлю. Можешь поучиться у меня любить. А Милинду ты похоронишь рядом с отцом, по другую сторону от мамы. Расширите ограду, в конце концов.
Витольд стоял, как придавленный этой новостью. Если бы Милинда осталась жива, она подсказала бы какое-то решение. Обращаться с таким вопросом к бабушке точно не стоило — вот уж тут инфаркт был бы практически гарантирован.
— Крис, ты ведь пошутила?
— Нет. А ты похоронишь их, как я сказала. Ты же не хочешь, чтобы эта история попала в газеты.
— Тебя просто выполощут в грязи, — пробормотал Витольд.
Кристабел пожала плечами:
— А мне что? Ты старший, там будет твоя фамилия.
И исчезла в коридоре второго этажа.
Витольд опустился в кресло, щедро плеснул себе коньяка и задумался. Думал бокала три. А к полуночи решился.
Сказать, что Зондэр пребывала в отвратительном настроении, значило не сказать ничего. Она уже четвертый день безвылазно сидела в своей квартире, передвигаясь по ней исключительно с тростью, и, кроме доктора, визитом за это время ее почтила только Магда. Магда была в своем духе и, конечно, пересказала события на набережной, о которых Зондэр уже знала из газет. Психопатка, едва не отстрелившая ей ступню, внезапно оказалась благородной и святой только потому, что поймала шальную пулю. Вот уж воистину показатель профессионализма для офицера.