Всадник с улицы Сент-Урбан
Шрифт:
Скоро в просмотровый зальчик набилось уже человек десять, курили одну за другой и, дыша перегаром, обменивались мнениями, слушая транзисторный приемник. На сей раз, подумал Джейк, чертовы египтяне заманят танковые колонны Израиля в глубь Синая, вмешается Иордания, ударит в направлении равнины Шарон, да и рассечет Израиль надвое — он там всего-то 12 миль шириной! Придется тогда Джейку в ополчение идти. Он просто вынужден будет драться. Как дрался Всадник.
И на прокаленном солнцем пятачке у реки Эбро.
И у шоссе, в теснине Баб-эль-Вад.
В Каире клялись, что сбили сорок четыре израильских самолета. На улицах уже танцевали.
— Вот времена! — взорвался Джейк. — Неужто сами-то они не видят? Это же черный юмор! — и скомкал газету.
Египетские военно-воздушные силы оказались сожжены на аэродромах; Иордания обезврежена. В баре студии Пайнвуд знакомые Джейку улыбались, угощали выпивкой.
— Ну, дали жару израильтяне! — начинает один.
— Просто блеск! — тут же вставляет другой, хлопая Джейка по спине.
Израильтяне купались в Суэцком канале и загорали на обоих берегах Иордана. Джейк знал, что и братец Джо тоже там, не может не быть — особенно когда дрались за Иерусалим. В надежде наткнуться на его фотографию Джейк покупал все газеты. Просматривал всю кинохронику, какую мог достать, и время от времени останавливал проектор, чтобы внимательнее всмотреться в кадр. Нет, опять не он. Зато на фотографии, напечатанной на первой странице «Дейли мейл», среди офицеров на совещании у Моше Даяна оказался Эйтан — тот самый полковник Эйтан! — стоит себе с молодцеватым, уверенным видом.
Эйтана Джейк не видел с того дня в Беэр-Шеве. Не пересекался и с супругами Купер. Эйтан, надо думать, воевал храбро, за спинами солдат не прятался. И где бы ни жил сейчас мистер Купер, он, надо думать, не поскупился и щедро помог военным усилиям Израиля. Как и все прочие Куперы повсеместно. Наведались по этому поводу и к Джейку. К стыду своему, Джейк заколебался. Моше Даян с его киногеничной повязкой через глаз и всем прочим, конечно, герой. Причем наш герой. И все-таки… все-таки одень этого заносчивого генерала, этого героя в американскую форму, назови Макартуром, назови Уэстморлендом, и Джейк бы его запрезирал. Нет, Джейк, разумеется, чек выписал, но как-то нерадостно. Будучи евреем старого типа, евреем диаспоры, он обречен был ощущать вину при любом раскладе.
Не успел он закрыть за сборщиком пожертвований дверь, зазвонил телефон. Междугородняя. Монреаль.
— Слушаю, — сказал Джейк.
— У меня тебе плохая новость, — послышался голос дяди Эйба.
— Отец умер?
— Скончался час назад.
— Понятно.
— На похоронах будешь?
— Вылетаю утренним рейсом. Сестра там?
К телефону подошла всхлипывающая Рифка.
— Он был такой хороший человек, — проговорила она. — Такой замечательный отец!
Они там, должно быть, все столпились в кухне вокруг висящего на стене телефона. Его тетушки, дядья, все кивают головами, плачут.
— В целом мире у него не было ни одного врага! — продолжила в том же духе Рифка.
И ни одного друга.
— Завтра увидимся, — сказал Джейк и повесил трубку.
Ему даже не пришлось собираться. Все было собрано, чтобы ехать в Ньюки. Джейк позвонил в «Эйр Канада» и только успел налить себе бренди, как его снова заставил дернуться телефонный трезвон.
— Ну что, твой друг Даян умеет исполнять приказы, не правда ли?
Бог ты мой, Гарри!
— Ты знаешь, где он только что опыта набирался?
— Нет, Гарри. Просвети меня.
— В Южном Вьетнаме! Ездил туда учиться применять напалм. У таких специалистов, как генерал Уэстморленд и вице-маршал Нгуэн Сяо Ки. А начинал когда-то рука об руку с британской военной полицией. В двадцатом, терроризируя арабов в деревнях.
— Гарри, горе ты мое, неужто участь еврейских детей тебя не заботит?
— Меня заботит участь детей рабочих, где бы они ни были, а реакция мне ненавистна, откуда бы ни пришла. Израиль поддерживал французов в Алжире в пятьдесят четвертом и поставлял оружие португальской администрации Анголы. Скажешь, израильтянам нужна радикальная земельная реформа? Они озабочены перераспределением собственности? Не смеши меня! Сионисты избавились от арабских феллахов и пойдут на все, лишь бы те не возвратились.
Оборвав словесный понос Гарри, Джейк сообщил ему, что едет в Монреаль; будет отсутствовать неделю. Да, да, можешь пока распоряжаться в доме, черт с тобой. Ключ оставлю под ковриком.
Джейк позвонил Нэнси, рассказал о случившемся и обещал, что позвонит из Монреаля сразу после похорон.
А все же Иззи Херш продержался дольше шести недель. В последний раз Джейк виделся с ним ровно два месяца назад.
Стакан воды с влажным ватным тампоном на краешке стоял на старом, дребезжащем комнатном кондиционере. Воду в стакане бабушка Джейка меняла потом каждое утро. Вода нужна душе ее сына — чтобы, если та в лихорадочных метаниях вдруг вернется, мучимая жаждой, могла бы утолить ее. В маленькой скромной квартирке покойного Иззи Херша было душно. Слишком много туда набилось людей. Пахло потом Хершей, постаревшими нездоровыми телами этих взъерошенных мужиков, что разговаривают с визитерами в крошечной коробочке гостиной. Тогда как вдова отца Фанни, бабушка Джейка, его сестра Рифка и тетушки принимали соболезнования в спальне, откуда рак, угнездившийся в почке, опутав тело Иззи Херша щупальцами, тащил и тащил его в могилу.
Чуть раньше, когда Джейк, совершенно изможденный после шести часов непрерывного потребления джина, вышел из самолета в аэропорту Дорваль, у таможенного барьера он сразу заметил Герки — тот нетерпеливо вышагивал взад-вперед.
— Как долетел? — вместо приветствия рявкнул Герки.
Джейк пожал плечами.
— Как семья?
— В порядке.
— Что жена — все такая же красотка?
Да пошел ты!
— Умер-то он легко. Хочу, чтобы ты знал это.
Когда уселись в его «бьюик» с кондиционированием воздуха, Герки вдруг озаботился:
— Галстук, смотрю, у тебя хороший. А то переодень…
— Чего?
— Мы же отсюда прямо к Пеперману!
А, похоронное бюро, понятно.
— Тебе же его там почикают бритвой! Положено, сам знаешь.
Шел бы ты к черту, Герки.
Бабушка в больших ботинках, с лицом дубленой кожи и животом как пустая, уже ненужная кошелка (и то сказать: четырнадцать детей выносила), дура Фанни, решившая перерыдать Рифку, и угрюмые, затянутые-перетянутые тетушки соообща стенали так, что их вопли, разносясь по залу прощаний, заглушали надгробную речь раввина. Родичи-мужчины (братья — родные, двоюродные и так далее, а также прочие племянники), стоя за их спинами, мрачно взирали на гроб, думая кто о чем: этот давно терпит приступы, о которых ему говорят, будто у него язва желудка, а тот и вовсе ждет уже результатов биопсии.