Всадник с улицы Сент-Урбан
Шрифт:
Оно, конечно, да, возможно, но Сай Леви скоро обнаружил, что сидеть на жесткой диете это еще то удовольствие. Лу Каплана ждало удручающее открытие: оказывается, он дрыхнет с открытым ртом и оглушительно храпит. Фарбер же весь на нервах оттого, что вынужден носить бандаж, снять который он опасается. Боб Коэн, раздеваясь, торопливо сует теперь трусы в карман брюк — вдруг там коричневая отметина, которая оскорбит зрение юной барышни. Эл Левин, никогда не забывавший заранее принять таблетку дигиталиса, теперь притворяется, будто глотает нечто этакое — видимо, колеса. Как признался однажды Меир Гросс, «дико напрягает, что в моем возрасте я вынужден с утра запираться в ванной, чтобы ополоснуть вставную челюсть. Но показаться перед нею без зубов — в жизни бы не посмел!»
Джейку все дружно завидовали.
— И что ты такого сделал, что заслужил Нэнси? Ах, что за женщина!
Однако с течением времени их наигранная зависть
— Да ну! Джейк — скучный тип, — сказал однажды Тальман.
Лу Каплан провозгласил его обывателем.
А Си Бернард Фарбер так и вовсе обремизил, сказав однажды за покером, что от него исходят дурные флюиды.
Джейк даже засомневался: что, если они в чем-то правы?
«СЧАСТЛИВЫЕ» БРАКИ ПОДЧАС ПРОСТО ПРЕСНЫ
Мнение психолога
Вашингтон. Во многих случаях «счастливые» браки на поверку оказываются пресными, — говорит психолог из Национального института психического здоровья. Доктор Роберт Райдер, завершив серию исследований, в которых участвовало двести молодых пар среднего достатка, предостерегает от того, чтобы «совместимость характеров считать обстоятельством безусловно благотворным».
Не сказалась бы безмятежная семейная жизнь на них с Нэнси дурно — вот чего вдруг устрашился Джейк. Не сделала бы их обоих поверхностными, пустыми… Да и на детях это может отразиться не лучшим образом. Все, кем он восхищался, самые творчески активные, наделенные наиболее ярким воображением его приятели, все как один происходили из неблагополучных семей. Папа нуль, мама хищница. Их отчаявшиеся родители считали собственные жизни всё равно загубленными и в поте лица трудились только ради детей. Разведясь, соперничали за расположение своих чад. Ссорились, лгали и, сами того не желая, воспитали бунтарей. Художников по составу крови. Тогда как в их доме царит взаимность и гармония, а родители радуются общению друг с другом.
Что за поросль от нас произойдет? — беспокоился Джейк. Детство, проведенное в атмосфере столь благостной и спокойной, никакого роста стимулировать неспособно. В вате и под стеклянным колпаком может вырасти лишь ничтожество, бесхребетный олух, совершенно неподготовленный к реальной жизни. Ведь не станет же Сэмми воровать в супермаркетах! Не будет же Молли закатывать истерик! Они не бойцы, потому что в наркотизированном обществе люди одурманены с пеленок.
Англия, Англия…
К тому времени Лондон стал для Джейка почти родным, и все же чувства к этому городу он питал смешанные. Потому что это уже не был Лондон Биг-Бена, Шерлока Холмса и антисионистски настроенных энтузиастов лисьей охоты; не тот Лондон, что виделся ему в детских мечтах; не оказался он и светочем культуры, каковым Джейк всерьез почитал его в юности.
Медленно и неумолимо жизнь вытрясала из него обычную для провинциала плату за перемещение в столицу. В провинции он имел возможность безнаказанно чтить Лондон вкупе с его дарами. В Монреале, от негодования булькая и плюясь, мог соглашаться с Оденом в том, что доминионы это tiefste Provinz. Полнясь презрением ко всему канадскому, был заодно с доктором Джонсоном, находившим его страну местом холодным и непривлекательным. Подобно отцу, обвинявшему во всех своих несуразностях гоев, требуя с них платы за свои невзгоды, глупейшим образом Джейк возлагал вину за свои собственные промахи и обиды на Канаду. Впрочем, приехав в Лондон и найдя его куда менее совершенным, чем ожидал, мало-помалу он своего защитного покрова лишился. Чем большего внешнего успеха он достигал, питая ленточного червя амбиций, тем острее терзал его внутренний голод. Он предпочел бы, между прочим, чтобы захваленный выше крыши Тимоти Нэш, например, был своей репутации достоин и Джейкобу Хершу бессмысленно было бы даже пытаться стать с ним вровень. И был бы счастливейшим из смертных, если бы столичные артистические стандарты имели порог достижимости чуть повыше, чтобы у него по-прежнему сохранялась возможность перед кем-то преклоняться.
Поразмыслив в своем кабинете, Джейк осознал, что поводом для его раздражения был не столько Лондон или Канада, но более всего книги, фильмы и пьесы, на которых он возрос. Он отчетливо помнил, как годы и годы назад Джейк — еще тот, другой, вслепую устремившийся с улицы Сент-Урбан к какой-то неизвестной лучшей доле, — двинулся по пути интеллектуальных исканий, то и дело подкрепляя решимость книгами, которые воодушевляли его тем, что он, оказывается, не какой-нибудь уникальный уродец. Есть и другие, кто чувствует и рассуждает похоже. Однако прошло время, и та же либеральная, эмансипированная публика теперь не только раздражает его, но даже стала ему скучна. Романы, за которые он с такой надеждой хватался — как же иначе, ведь их так хвалят критики! — иногда оказывались забавны, но не сообщали ему ничего такого, чего бы он не ведал прежде. Напротив, они лишь подтверждали, хотя подчас не без изящества, его собственные ощущения. Короче, ни уму ни сердцу — не книги, а сплошное самолюбование. Все как у него и как у его приятелей. Неоперившемуся, зеленому канадскому мальчишке, каким когда-то был Джейк, такое чтение давало поддержку: приятно было собственные проблемы видеть изложенными на печатной странице; но с некоторых пор бесконечное обсуждение одних и тех же душевных терзаний, пусть и напоминающих его собственное сопереживание тем же мукам тех же мятущихся эгоистов, перестало что-либо навевать на него кроме скуки, скуки, скуки.
Литературы, которая когда-то была его утешением, стало не хватать. Что толку читать о чужом убожестве, о распущенности, пусть и складно описанной, или об алчности, понятой до глубин? Ну, докажешь себе еще раз, что твои недостатки не уникальны, но этим их все равно не оправдать, подобно тому как никаким смертям, происходившим в прошлом, не сделать твою собственную выносимее ни на йоту.
Ах, Всадник, Всадник, где же ты?
Джейк требовал ответов, жаждал какого-то откровения, чего-то необычайного, что давало бы незыблемую уверенность — как атомная бомба во времена, когда ее еще не изобрели. При этом он был сам себе до глубины души противен. В самом деле: его жизнь, начавшаяся в среде ортодоксальных евреев на люмпен-пролетарском дне городской Канады, по сию пору читалась как резюме еврейского интеллектуала-поденщика при попытке трудоустройства. Начать с того, что типичным воплощением банальности был уже его зейда — тихий еврей, любитель шахмат. А уличным дракам в его (уже Джейка) детстве, этому непременному атрибуту романов протестной направленности, не хватало всего одной истертой детали. Никто ни разу не сказал ему: «Эй! Вы зачем Христа убили?» С другой стороны, его мать и впрямь без конца повторяла: «Кушай, дэточка, кушай! Кто не ест, тот не имеет в себе жизни». Мать, обожавшая культуру, доходила в этом до исступления, отец же был у нее под каблуком. Со временем они развелись, и Джейк попал в разряд детей из неблагополучной семьи. В пятнадцать он был еще настолько ребячлив, что мог сказать отцу: «В синагоге полно лицемеров», а двумя годами позже сделался настолько оригинален, что провозгласил себя… «свободным от наследия гетто».
Если бы критериями нонконформизма служили не зыбкие и невыразимые словами тонкости, а свод писаных правил, обязательных для интеллектуала-неофита, Джейк в них легко вписался бы, сдал бы экзамен, как при вступлении в этакую новую ешиву. Конечно, он ведь совершил все правильные неправильности, даже женился на шиксе, словно проголосовал за кандидата, который хорош на сегодня, а завтра хоть трава не расти. Мало того, попав в тиски между моральными ценностями двух поколений, с одной стороны, переживал за гражданские права арабов в Израиле, а с другой — за ребят, которые страдают из-за того, что травка, которую они курят, плохо очищена.
Люк время от времени появлялся и исчезал, растворялся, будто выпадая из фокуса. То он только что из Рима проездом по пути в Голливуд, то отдыхает между двумя поездками в Нью-Йорк. Когда Люк в очередной раз вернулся из Малибу, они пошли вместе ужинать, при этом сперва как бы даже и не разговаривали, а разыгрывали скетч про свою дружбу, словно в старом кино. Обменивались анекдотами как картинками из пачек с жевательной резинкой.
— Поверь, я не преувеличиваю, — говорил Люк, — они там действительно так делают. Прежде чем сесть за покерный стол, снимают брюки. Все шестеро мужиков. А под столом девица, и она у них сосет — у одного, потом у другого, а они тем временем как ни в чем не бывало играют…
— Боже мой, Люк, во что мы превращаемся?..
— Давай смотреть на это вот как, бейби. Мы все плывем на «Титанике». Он тонет. И все мы с ним вместе. Но я хочу тонуть в каюте первого класса.
— И это все?
— Не успеешь оглянуться, как ты уже помер. — Люк смущенно повертел в руках очки. — Ну ладно, черт с ним, а ты во что нынче веришь?
— В то, что прославления «достойны те, кто истинно велик, — кто, в небо взмыв, достал почти до солнца» [291] . Верю в таких, как они, и таких как мы. Доктор Джонсон — да. Доктор Лири [292] — нет.
291
Стивен Спендер. Строки из стихотворения «Я думаю о тех, кто истинно велик».
292
Тимоти Лири (1920–1996) — американский психолог, писатель, пропагандист психоделиков.