Всадники
Шрифт:
И не успел Уроз ответить, как в ночи раздался слабый голос, подобный звуку надтреснутого хрусталя:
– Иди к моему огню и не бойся, – произнес он. – Привидениям не нужен костер для согрева старых костей.
– Он живой… – подтвердил Мокки, обращаясь к Зирех… – И кажется… кажется…
И, не закончив, саис побежал к входу в нишу и над светом костра разглядел в пляшущем его пламени лицо Гуарди Гуэджа, человека без возраста, разглядел его морщины, такие глубокие и многочисленные, что щеки его были похожи на древний
Мокки низко поклонился, коснувшись ладонью холодной земли, и воскликнул:
– Я так и знал… Пращур… я знал, о Память Всех Времен… Кто хоть раз слышал твой голос… не забудет его никогда. Клянусь Пророком, так думают все садовники, повара, пастухи и саисы, кому в наших краях ты рассказывал о славных делах Аттилы, великого полководца. Ты рассказывал, что он родом из наших мест, из Меймене, что он вышел из своего родного города Акча и завоевал полмира.
Быть может, то была игра света? Но по бесцветным губам Гуарди Гуэджа словно скользнула тень улыбки. Прожитые годы, опыт и усталость иссушили и исчерпали в нем все источники радости. Но старый сказитель все еще любил свои рассказы. И ему было приятно, что совсем молодой человек помнит один из них, и что дети его детей передадут их потомкам, и будет он жить вечно, вопреки бегу времени и косе смерти.
Уроз испытывал адскую боль. Стиснув зубы, он приказал саису:
– Отнеси меня к костру. Джехола стреножь и привяжи поближе ко мне. Юрту мне расставлять не надо.
– Чуть дальше, – посоветовал Гуарди Гуэдж саису, – ты найдешь колодец, а рядом с ним – сухой хворост. Каждый караван, проходя здесь, оставляет запас для следующего.
Мокки усадил Уроза спиной к стенке, рядом с Гуарди Гуэджем, и сказал:
– Я приведу Джехола, когда он напьется.
– И чаю, да поживее, – сказал Уроз.
Он промерз до мозга костей. Чтобы зубы не клацали, ему пришлось двумя руками прижать нижнюю челюсть к верхней.
– Я так и думал, что встречу тебя в таком состоянии, дошедшим до последней границы самого себя, – сказал ему Гуарди Гуэдж.
– Как… как ты мог знать… что найдешь… найдешь меня… на этом высокогорном кладбище?
– Для того, кто отказывается ходить обычными путями, единственная дорога проходит здесь, – отвечал Гуарди Гуэдж. – Она пересекает нагорье, а единственное тут место для стоянки – это кладбище.
Продолжая прижимать подбородок ладонью, Уроз спросил:
– А где ты узнал о моем поражении, Пращур?
– На тропе, ведущей от Калакчекана к конюшням Осман-бая, – ответил Гуарди Гуэдж.
Оба с такой интенсивностью подумали в эту минуту о Турсуне, что им показалось, будто его образ явился и сел между ними. Однако имя его не было произнесено. Каждый ждал, что другой первым заговорит о нем. Гордость мешала Урозу сделать это. А Гуарди Гуэдж молчал потому, что был мудр.
Огонь стал слабеть. Старик подбросил хвороста. Пламя осветило его пальцы, кисти рук,
– Как удалось тебе добраться так быстро сюда из степей, Пращур? – тихо спросил Уроз.
– Так ведь у старых коз ноги надежнее и идут они кратчайшим путем, не так ли? – отвечал Гуарди Гуэдж.
Тем временем Мокки напоил коня и стреножил его возле Уроза. За саисом шла Зирех с чайником, мешочком сахара и двумя чашками. Она налила чай обоим мужчинам, начав с Гуарди Гуэджа, и исчезла во мраке каменной ночи, маленькая, хрупкая. Мокки посмотрел ей вслед и спросил у Гуарди Гуэджа:
– О, Память Всех Времен и Всех Мест, наставь меня. Куда ведет это жуткое плоскогорье? И куда нам двигаться дальше?
Гуарди Гуэдж отглотнул крепкого, темного чая и сказал:
– Плоскогорье, где мы находимся, упирается в горный хребет. Есть только один проход через него, такой узкий, что его прозвали Лестницей. Над ней есть еще одно плоскогорье, усеянное серым и черным гравием. А потом будет спуск к Банди-Амиру.
– О, Пророк! Озера Банди-Амира! – воскликнул Мокки. – Это правда?
– Это правда, – отвечал Гуарди Гуэдж. – И самые прекрасные описания их – ничто по сравнению с самими этими волшебными водами.
Уроз ничего не говорил. Он дрожал. Мокки пошел за одеялами для него, а затем хотел накрыть одним из них и Гуарди Гуэджа. Но тот отказался:
– Не стоит. Мои кости уже не боятся холода.
– Плов, приготовленный Зирех, скоро порадует тебя, Пращур, – пообещал Мокки.
Старик простер руки над костром. Они были прозрачными.
– Спасибо тебе, о саис, – отвечал Гуарди Гуэдж. – Но мне и кормить-то нечего, плоти совсем не осталось.
Уроз почувствовал признательность к старику. От одной мысли о тяжелой, жирной пище тошнота подкатывала ему к горлу.
– Иди, – отослал он саиса, – иди и наполняй себе желудок, а нас оставь в покое.
Мокки снял с мула вьюки и стал разбивать юрту. Ни он, ни Зирех не хотели провести ночь под навесом склепа. Почва была каменистой, и он с трудом забивал колья. Впрочем, это его даже радовало. Работа согрела его. А запах наперченного риса, медленно варящегося на костре, который горел в стороне, наполнял его внутренности приятным ожиданием.
Гуарди Гуэдж разглядывал в нише лицо Уроза. Оно было похоже на маску, перекосившуюся от страдания.
– Тебе больно, – отметил старик. – Очень больно.
Обычно Уроз относился к сочувствию как к оскорблению. Никто не имел права проявлять жалость к человеку, которому безразлична собственная плоть. Но в этом голосе он не услышал ни сострадания, ни беспокойства. Старик только констатировал истину.
– Все эти одеяла давят на сломанные кости, – пожаловался Уроз. – Но если их сбросить, холод вцепится в рану и будет ее терзать.