Всадники
Шрифт:
– Большой саис, большой саис, я хочу детей, – говорила Зирех. – Живот мой был способен их носить, но от ничтожных мужчин, которые били меня, которые были не моими… И я травами останавливала… Зато теперь всякий раз какая печаль, какое горе в душе!
Зирех заглянула в юрту, откуда доносились приглушенные стоны, похожие и на тихую колыбельную, и на рыдания. Потом Зирех стала смотреть на детей, мальчишек и девчонок, которые бегали, играли, спорили и смеялись одновременно. Солнце играло на их загорелых щеках, в их черных глазах.
– От тебя… да… обязательно…
Потом она отпустила его шею, а руки сами собой сложились на груди, словно поддерживая новорожденного. – Они будут красивыми, такими красивыми, – пропела она… – Красивее всех на свете.
Неподалеку послышался стук металла о камень.
– Они откалывают камни для надгробия, – сделал вывод Мокки. – Ты, что, хочешь остаться здесь до конца?
– Да, – отвечала Зирех. – И я буду оплакивать лучше всех других этого умершего младенца… И тогда судьба защитит моих детей.
Мокки почесал голову:
– А мне надо возвращаться. Пора.
– Иди, – сказала Зирех. – Я скоро приду. Могилка маленькая, ее сложат быстро.
И она опять обвила его шею и глаза в глаза пообещала саису:
– Они будут красивыми, красивыми и сильными.
Брови ее сомкнулись в одну черту. Она добавила с диким упрямством:
– И богатыми, клянусь тебе.
В голове Уроза прошло то волшебное состояние, когда образы менялись по своей воле, жили своей, независимой от рассудка жизнью и в то же время, подчиняясь ему, когда сон и реальность имели один и тот же смысл, одни и те же законы. Уроз был в здравом рассудке. Но он не делал ни малейшего движения и, несмотря на обжигающую сухость во рту и в горле, не просил принести чаю, чтобы не нарушить тишину и покой, будто гладким и мягким драгоценным шелком окутавшие и тело его, и ум.
Собак больше не было слышно. Тишину осветило солнце, заливавшее теперь каменный альков. Тепло его и свет не позволяли понять, потух ли костер или еще горит. Гуарди Гуэдж подбросил в него немного сухой травы. Послышался легкий треск.
Разговаривать со старцем можно было, не шевелясь и не подымая ресниц.
– Куда же ты теперь пойдешь, о Пращур? – поинтересовался Уроз вполголоса.
Такой же неподвижный, как и он сам, старец ответил, не открывая глаз:
– Обычно не я сам выбираю свой путь. Проезжает грузовик, везет меня… Караван увижу, иду с ним… Ветер дует и несет меня…
Гуарди Гуэдж еще подбросил хвороста и добавил:
– Это обычно так…
– А на этот раз? – спросил Уроз.
Старец, казалось, внимательно прислушивался к потрескиванию огня. Потом признался:
– На этот раз я знаю. Прошлой ночью я видел мой путь.
Гуарди Гуэдж протянул к невидимым языкам пламени руки, прозрачные руки цвета древнего пергамента, и продолжал:
– Несколько дней назад в Калакчекане, сидя рядом с великим Турсуном, я готов был расплакаться, слушая звуки домбры. Несколько часов назад я говорил для самого себя.
– И что? – спросил Уроз.
– Я думал о том, что стал старее старости, – отвечал Гуарди Гуэдж. – Думал, что навсегда ушел от нее, от единственной, настоящей смерти. Но вот теперь обе они, и старость и смерть, меня нагоняют… и я хочу вместе с ними добраться до той долины, где была моя колыбель.
– И где твои боги? – спросил Уроз.
– И тех, которых не сожгли, держат в плену, напоказ, в Кабуле, – сказал Гуарди Гуэдж. – Да это и неважно. В моем возрасте они уже не нужны.
Послышался стук подошв о каменистую почву и звон разбираемой посуды. Мокки принес чай. Запах напитка и позвякивание фарфоровых пиал напомнили Урозу о его жажде. Губы и ноздри его затрепетали. Он с трудом сдерживал нетерпение, глядя, как Мокки подает поднос сначала старцу.
– Здравствуй, о саис, вовремя принесший нам все, что нужно, чтобы утолить жажду, – приветствовал его Гуарди Гуэдж.
Мокки громко спросил, еще весь запыхавшийся от торопливой ходьбы:
– Вы же слышали… плакальщицы? Вот я и пошел… поклониться кочевникам.
– И правильно сделал, – одобрил его поведение Гуарди Гуэдж. – Мы же гости их покойников.
Выпив три пиалы, Уроз спросил:
– Кого хоронили?
– Новорожденного, – ответил Мокки.
– Налей еще, – снова протянул пиалу Уроз. И добавил:
– Столько шума из-за какого-то пищащего маленького бурдюка, наполненного материнским молоком и всякой дрянью.
– И это все, что ты думаешь о детях? – не очень удивился Гуарди Гуэдж.
– И еще то, что они глупее, грязнее, крикливее, требовательнее и труднее в воспитании, чем лошадь, – подтвердил Уроз.
– У тебя самого были дети? – поинтересовался Гуарди Гуэдж.
– Моя жена умерла при родах первенца.
– Ты жалел об этом? – снова спросил его старец.
Уроз покачал головой и ответил:
– В ту весну я выиграл шапку чопендоза на бузкаши трех провинций.
Гуарди Гуэдж отдал чашку саису, откинулся к стенке и посмотрел на Уроза:
– Значит, ты любишь только самого себя.
– Неправда, – возразил Уроз. – Просто других я люблю еще меньше, чем самого себя.
Мокки унес поднос, вернулся с ведром свежей воды для Джехола и тут же ушел. Он боялся, как бы Уроз не спросил про Зирех.
По мере того, как солнце поднималось, лучи его уходили из пристанища. А когда оно повисло над плато в зените, когда, казалось, что камни начали потрескивать от жара, импровизированная пещера, в которой находились Уроз и Гуарди Гуэдж, оказалась погруженной в тень, легкую и теплую, позолоченную затухающими угольками костра.
Джехол, до этого лежавший, вдруг встал и подошел к Урозу, дыша ему в лицо.
– Конь отдохнул вволю, – произнес, обращаясь сам к себе Уроз.
Он погладил Джехола и добавил:
– И я тоже… Сейчас позову саиса.
Но не стал звать. Где-то внутри его еще сохранялось ощущение состояния благодати, и он не хотел прерывать его.
– Погоди, – сказал Уроз Джехолу, слегка отводя от лица его влажные ноздри.
Но конь отказывался повиноваться и тихо заржал. Когда он умолк, Уроз услышал далекий лай собак. Он оперся на локоть. Только тогда Джехол отошел.