Всадники
Шрифт:
Уроз отвернулся и стал озабоченно глядеть на языки пламени, как бы ища у них ответа.
– А Коран во времена Бабура был тот же, надеюсь, что и сейчас? – спросил он.
– Каждая строка, каждое слово и даже каждая запятая были те же, – уверил его Гуарди Гуэдж.
– Значит, изменился дух тех, кто учат ему? – промолвил Уроз.
– Или их чувства, – предположил Гуарди Гуэдж.
– Так кто же был ближе к истине, древние мудрецы или нынешние? – спросил Уроз.
– Ни те, ни другие, – отвечал старец.
Уроз перестал смотреть на огонь и повернулся к Гуарди Гуэджу. От внутреннего
– Значит, я сам должен делать выбор, – понял наконец он. – Только я, как велят мне мой ум и мое сердце.
– И так во всем, – подтвердил Гуарди Гуэдж.
На обескровленных губах Уроза появилась улыбка, не имеющая ничего общего с привычной его волчьей ухмылкой.
– К этому выводу ты и хотел меня привести? – спросил он.
Словно едва заметная волна пробежала по лицу старого сказителя, по бесчисленным его морщинам. Таков был его ответ.
– Воистину, воистину, – сказал Уроз.
Он прислонился к стене надгробия, осторожно поправил одеяла и продолжал:
– У меня прошла вся боль. Тело мое стало мудрее. Мой рассудок теперь владеет им и ничему не удивляется.
Гуарди Гуэдж скатал еще один шарик из коричневой массы и дал его Урозу. А тот, проглотив снадобье, почувствовал, как полегчало его тело и как по всем венам волшебной волной потекла горячая кровь. Грубые меха, лежавшие на нем, шершавые ткани одеял стали мягче и плотнее, чем бархат и шелк. И из этой благостной оболочки вырывалась, взлетала вверх мысль, чтобы оттуда, с большой высоты, неслышно и бесстрастно судить о мире, о людях и о нем самом.
– Как же так получилось, что жизнь была для меня ничем, если я не был впереди всех и над всеми? – тихо прошептал Уроз.
Он вспомнил о первом караван-сарае и о своем внутреннем примирении с изнуренными животными, с несчастными путниками… И пришел к выводу:
– Тот всадник, что все хлестал и хлестал, чтобы всегда быть первым… несчастный безумец…
– Есть такая пословица, – подсказал Гуарди Гуэдж: – «Если везение с тобой заодно, то зачем спешить? А если оно не с тобой, то зачем спешить?»
Уроз покачал головой. Мирная улыбка застыла на его лице. Ему очень хотелось спать.
– Да хранят боги твой покой, – пожелал ему Гуарди Гуэдж.
– Почему боги? – пробормотал Уроз. – Есть только один Бог.
– Когда обойдешь много земель и когда ходишь очень-очень долго, то трудно в это поверить, – не согласился Гуарди Гуэдж.
С ночного неба послышался ровный приглушенный гром. Но они не подняли головы. Они привыкли к этому шуму. Вот уже несколько лет, два-три раза в неделю крылатые машины летали туда-сюда над долинами, горами и степями Афганистана.
Уроз уснул. Старый сказитель подбросил веток в костер.
На рассвете послышался лай, душераздирающий, зловещий.
В каменном убежище, где спали Гуарди Гуэдж, сидя, и Уроз, лежа, костер тихо догорал. Но цвет у него был уже не такой, как ночью. Через брешь, повернутую на восток, проникали первые солнечные лучи, и хотя небесное пламя было еще совсем не ярким, оно затмило собой пламя человеческое.
Лай
Бесчисленные морщины на щеках Гуарди Гуэджа дрогнули, и он, хотя слух у него был уже не такой хороший, как прежде, машинально повернул голову в том направлении, откуда доносился лай, чтобы понять его природу. Потом бросил еще веточек в костер и вновь прислонил голову к камням могильника.
А лай все усиливался.
Уроз тоже услышал его. Но не проснулся. Это было самое удивительное из всего, что случилось за его жизнь. Спокойствие и безмятежность, мягкая отчужденность овладели им. Вместе с тем, все тело уподобилось морской раковине, вбиравшей в себя все ночные флюиды, дыхание ночи и ее вздохи, которые питали множество образов, порожденных то рассудком, то бредовыми фантазиями. То были не сновидения, и Уроз знал это. Загадочная власть позволяла ему одновременно отслеживать, оценивать их и вместе с тем, забываясь, отдаваться их прекрасному обману. Когда рычания и вой раздались в нем, в раковине, каковой была его оболочка, Уроз почувствовал, что его окружили, в него проникли, в нем поселились безухие желто-серые звери, адские псы, несущиеся по каменистой степи. Это в его голове скрывались оскаленные пасти, с белой пеной на клыках. В его груди клацали их клыки. Уроз не пошевелил даже пальцем, и не дрогнули его веки. Он был одновременно и ареной происходящего, и свидетелем, участником и повелителем игры воображения. Свора промчалась, протекла сквозь него.
Зирех отбросила руку, прижимавшую ее к широкой, горячей груди, поднялась, опираясь на одно колено.
– Куда ты? – спросил Мокки сонным голосом.
Он открыл глаза и зажмурился на мгновение от яркого света, словно пропитавшего сделанные из плотной ткани стенки юрты.
«Солнце встало раньше меня, – подумал Мокки с удивлением и беспокойством. – Как же это могло случиться…»
Но вернулись плотские воспоминания, и чувство вины пропало. Он пошарил рукой, широкой ладонью накрыл узкий и мягкий живот, так угодивший ему ночью. Нежная кожа Зирех скользнула по его пальцам.
– Послушай! – отозвалась она.
Она уже была на ногах, стояла уже не на матрасе, на котором они так мало спали этой ночью, и всем телом устремилась к доносившемуся лаю.
– Собаки? – лениво спросил Мокки. – Как вчера?
– Те, что были вчера, теперь уже далеко, – вскричала Зирех.
Мокки почесал свою бритую голову:
– И то верно… Сейчас они гонят свои стада в сторону Бамиана.
– Ты что, разве не слышишь, как они воют? – удивилась Зирех.
Мокки прислушался и тихо протянул: —Покойник…
– Караван будет хоронить, – сказала кочевница. – Пошли!
Ввалившиеся глаза Зирех расширились, а грудь высоко и часто подымалась. Саис подобрал грязную тряпку, служившую ему тюрбаном, обмотал ею голову. Подумал: «Ох уж эти женщины… Похороны им даже больше по вкусу, чем праздники по случаю рождения или женитьбы».
Потом спросил:
– Ты больше не боишься?
– Чего? – с удивлением посмотрела она на него. – Настал день. Покойник тут самый что ни на есть настоящий, и племя будет его хоронить… Пошли!