Все, что блестит
Шрифт:
Когда служащий ушел, Джеф с улыбкой откинулся на спинку кресла. Он готов сносить любые обвинения в нарушении правил в обмен на это. Никто не ожидал такого успеха. Алекс пела всего три недели, но люди уже выстраивались в нетерпеливую очередь у дверей. «Поцелуй» вдруг стал самым модным кафе в городе. И Джеф получил значительную прибавку к зарплате от благодарного владельца.
Алекс вошла, как только оркестранты начали устанавливать на сцене свои инструменты. Джеф поднялся и смотрел, как она пробирается сквозь толпу.
Как и предсказывал Гэри, она вынуждена была всего
Сегодня на ней было красное платье из тонкой переливающейся материи. Облегающий лиф подчеркивал ее полную грудь и тонкую талию, а юбка падала свободными складками почти до щиколоток. На любой другой, подумал Джеф, оно выглядело бы старомодным, словно бабушкино платье, на ней же смотрится потрясающе. Он видел, как оборачивались ей вслед мужчины, пока она шла к сцене. Как ни странно, она, казалось, совершенно не чувствует их взглядов. Или, подумал он, она очень хорошо скрывает свои чувства.
Лен протянул руку, чтобы помочь ей подняться на эстраду.
— Я работала над новой песней, — пробормотала она, ставя перед ним ноты.
Алекс села рядом с ним у фортепьяно, и оба склонились над нотами. Так они и сидели, пока не пришла пора начинать.
Мэтт пробрался сквозь толпу и сел у стойки бара. На шее у него висел фотоаппарат. Он бродил по улицам в поисках персонажей для своего последнего проекта. Журнал «Лайф» поручил ему репортаж о развлекающейся молодежи Америки. Это было его первое задание со времени того происшествия.
Он оставил пляжи и лыжные курорты другим; Мэтт предпочитал снимать по ночам.
Толпа у дверей бара «Поцелуй» его заинтересовала. Почему это заведение вдруг стало таким популярным?
Он вытягивал шею, привычно всматриваясь в лица официанток, но Александры не видел. На эстраде негр-пианист играл свои пассажи по очереди с гитаристом, который больше был похож на спортсмена по серфингу со своей гривой русых волос и темными очками. Остальные музыканты следовали за медленным ритмом ударника.
А потом он услышал голос. Он был низким, нежным, дрожащим от переполнявшего его чувства. Как и остальные вокруг него, Мэтт старался рассмотреть певицу, но он уже понял. Этот голос тронул что-то, какую-то струну в его душе. Он дрожал, пока песня омывала его.
Толпа притихла, захваченная драматизмом песни. Слова, голос, проникновенная музыка создавали почти осязаемое напряжение. Песня заканчивалась, а певица все еще скрывалась в темноте, где-то позади оркестра.
Она держала ноту, держала до тех пор, пока звук не стал больше напоминать голос скрипки, чем человеческий. А когда певица умолкла, три луча прожектора осветили ее лицо.
Реакция Алекс на свет всегда была одинаковой: в это короткое мгновение память возвращала ее назад, к лучу фар, осветивших бедно одетого старика. Ее снова охватывал ужас. Она замирала, подняв руки, словно хотела защититься от яркого света, как зверек, замерший в луче фар автомобиля.
Толпа неистовствовала. Все, как один, вскочили на ноги, кричали, хлопали, топали ногами.
Час спустя, когда Алекс и музыканты закончили выступление и сцена снова стала пустой и темной, Мэтт все еще сидел совершенно неподвижно. Бокал в его руке остался нетронутым. Удар под дых, нанесенный мастером каратэ, не поверг бы его в больший шок, чем то, что он только что испытал. Он не помнил, когда еще был настолько тронут, настолько взволнован пением.
И это не просто еще одна певица. Афиша у бара гласила: ПОЕТ АЛЕКС. Это имя выкрикивали бармены и посетители, аплодируя после каждой песни.
Стрельнув сигарету, Мэтт закурил. Целых два дня он продержался без курева. Бросит в другой раз. А сейчас ему нужна сигарета.
Он наполнил легкие дымом и медленно выдохнул. Черт возьми. Александра Кордей, девушка, которая снилась ему с того первого раза, как он ее увидел, девушка, с радостью согласившаяся на работу официантки, чтобы на что-то жить. На сцене она так преобразилась, что он не узнал бы ее, если бы не такой знакомый голос.
Мэтт взял бокал и пригубил вино. Может быть, когда она вернется на сцену для следующего выступления, он будет больше готов к потрясению. Но Мэтт ошибался. Сигарета и выпивка не помогли. Ничто не могло защитить его от невероятных чувств, которые пробуждали в нем эта девушка и ее голос.
Он никогда не испытывал ничего подобного. Словно она проникла в его душу и высказала все то, что он думал и чувствовал. Песни, которые он слышал сотни раз, наполнялись новым смыслом, когда их пела она. Она осмеливалась замедлять ритм быстрых мелодий, задерживаясь на каждом слове, заставляя его вслушиваться, пока он не начинал ощущать ее боль. И свою собственную.
Оглядывая помещение, Мэтт обнаружил, что не он один чувствует это. Бармены и официантки стояли, смотрели и слушали, позабыв о клиентах; толпа подалась вперед, задерживая дыхание, а песня истекала кровью их ран, рыдала от их отчаяния.
Иногда он ощущал в ней силу, когда она сжимала кулаки и вызывающе поднимала голову, как несправедливо обиженная девочка. В другие моменты она казалась такой хрупкой, такой уязвимой, когда пела о несчастливой любви и разбитом сердце. Она оказалась, как понял теперь Мэтт, прирожденной актрисой и могла преобразиться в любую личность. В мать, дочь, женщину, ребенка, невинную девушку, соблазнительницу. Она вытягивала на поверхность самые глубокие чувства, пока наслаждение и боль не перепутывались и не сливались воедино, и невозможно было отличить одно от другого.
Не сдержавшись, Мэтт достал из чехла фотоаппарат. При освещении только от огней рампы он поймал ее в видоискатель, запечатлев все ее настроения и позы.
К тому времени как джаз закончил последний музыкальный номер этого вечера, Мэтт чувствовал себя опустошенным. Сквозь объектив фотоаппарата он смотрел на стройную фигурку на сцене, принимавшую восторги зрителей с протянутыми вперед руками и блестевшими глазами. «Возбуждение? — спрашивал он себя. — Или слезы?» Он уловил момент и навсегда запечатлел на пленке это мгновение.