Все девочки взрослеют
Шрифт:
Мать быстро взяла наряды и исчезла в кабинке. Мы с продавщицей секунды три смотрели друг на друга. Затем она заметила очередную бестолковую толстуху в отделе спортивной одежды и умчалась на помощь. Я постучала в дверь примерочной.
— Как дела? — сладким голоском поинтересовалась я.
— Хорошо, — приглушенно отозвалась мать.
Наверное, она натягивает одно из платьев через голову, пытаясь расправить подплечники.
— Будешь выходить или просидишь там весь день?
— Не уверена, Джой. По-моему, мой старый костюм прекрасно...
Я
— Прекрати! — откликнулась мать.
Я прислонилась к двери, изучая ногти.
— Знаешь, что нужно? Красное платье, которое ты надевала на премьеру фильма Макси.
Я видела его на фотографии. У него были длинные пышные рукава и присобранный ворот. Мать завила волосы и закрепила на затылке. Она казалась... не красивой, конечно, но сияющей и счастливой.
— У меня его больше нет, — сказала мать.
— Неужели? Очень жаль. Такое милое платье!
Я была уверена, что она обманывает. Мать никогда ничего не выбрасывает. Платье наверняка по-прежнему упрятано в чехол и хранится в глубине шкафа. Рядом с волшебным серебристо-розовым, отобранным у меня.
Мать открыла дверь. На ней была та же одежда, в которой она пришла.
— Ничего не понравилось, — заявила она.
Я ухмыльнулась.
— Может, другой лифчик поможет?
Мать снова покачала головой, распрямила плечи, тяжело вздохнула и повела меня обратно в «Мейси». За следующие два часа в отделе дизайнерских платьев она отвергла чудесное платье цвета слоновой кости (слишком короткое) и прекрасное фиолетовое платье (слишком открытое). Мы сошлись лишь в одном: ее тошнит от меня не меньше, чем меня от нее.
Домой мы возвращались в гробовом молчании. Мать заехала в гараж и закрыла дверь. Мы сидели в тусклом помещении, пропахшем моторным маслом. У стены стояли наши велосипеды. В углу — старые мамины санки, подписанные маркером. С ржавых полозьев свисали лохмотья паутины. Кажется, я видела эти санки на снимках у бабушки Энн. Мама и тетя Элль в одинаковых комбинезонах сидят на санках на вершине холма, а дедушка готовится их подтолкнуть. Я вспомнила его негромкий низкий голос на кассете. «Обе мои девочки — настоящие красавицы».
В доме я прошла за матерью на кухню. Она достала из холодильника кошерного цыпленка, морковку, сельдерей и свежий укроп — все, что нужно для цыпленка в горшочке. Я его обожаю. Наверное, с утра она съездила за продуктами. Собиралась отпраздновать покупку моего праздничного платья. Хотела меня порадовать.
Я с трудом сглотнула.
— Мама.
Слово «мама» далось мне нелегко. В последнее время я редко называю ее мамой, даже мысленно. Называю просто «она». «Она сказала». «Она сделала». «Она мне не разрешит». «Она позорит меня каждый раз, открывая рот».
Мать достала из ящика рядом с плитой сине-белый глиняный горшок, принесла лук и чеснок из кладовки.
— По моим расчетам, — начала она, уставившись на продукты, — ты будешь ненавидеть меня три года. Максимум четыре. И я всерьез советую приберечь немного на старшую школу и колледж.
Я заморгала.
— Что?
— Четыре года, — повторила она.
— Ты ненавидела свою мать?
Она натянуто улыбнулась.
— Два года в старшей школе, полтора в колледже, год, когда мне перевалило за двадцать, и еще три недели, когда мне было двадцать восемь.
Я подсчитала.
— Выходит больше четырех.
— За то, что мать влюбилась в женщину из джакузи в Еврейском культурном центре, полагается дополнительное время. — Она наклонилась и достала из ящика разделочную доску. — Но ты можешь на это не рассчитывать.
Мама положила морковку на доску и начала чистить лук.
— А своего отца ты ненавидишь? — поинтересовалась я.
Мать протянула мне миску фисташек и надолго умолкла.
— Я почти не думаю о нем, — наконец ответила мама. — Он не очень хороший человек.
Я расколола фисташку. Элль говорила то же самое. Но это не вяжется с добрым голосом на кассете из «лишней комнаты» бабушкиного ранчо.
— Дед когда-нибудь пытался меня увидеть?
Мать снова замолчала. Я старательно разжевала фисташку. Мать посыпала яйца молотой мацой, взбила с маслом, накрыла миску вощеной бумагой и убрала в холодильник.
— Я думала, у него возникнет такое желание, — наконец сообщила мама.
Вечернее солнце струилось в окно, раскрашивая квадратики пола светом и тенью. Мать устало отрегулировала огонь под горшком.
— Но он не пытался? — уточнила я.
Я наблюдала, как мать о чем-то размышляет. Ее лицо стало мягким и уязвимым, как ночью. Она закрыла горшок крышкой, вытерла руки и покачала головой.
— Нет, милая. Не пытался.
21
Со мной что-то неладно. Надеюсь, раз я это понимаю — значит, уже на пути к выздоровлению. Да, у меня возникли трудности. Я сознаю, что мое поведение ненормально, даже болезненно. В ясном свете дня я способна посмотреть на ситуацию объективно. Признать, что поступаю неправильно. И пообещать измениться.
Проблема с последней частью. С тем, чтобы измениться. После кошмарного похода по магазинам я соврала Джой о своем отце. Решила, что это ложь во благо, ложь во спасение, материнская ложь, проистекающая из любви, а значит, и не обман вовсе. Скорее, нечто вроде молитвы или благословения. В ту ночь я проснулась в пятнадцать минут второго и бесшумно выбралась из постели. На цыпочках прокралась по коридору к комнате Джой. Мне хотелось поправить ей одеяло и убедиться, что дочь еще дышит. Но, войдя, я чудом сумела удержаться и лишь взглянула на нее. Ее волосы рассыпались по подушке. Одна нога торчала из-под одеяла, бледная и совершенная в свете фонаря. Я долго смотрела на Джой. Вот бы узнать ее секреты! Прочитать дневник. Перехватить электронную почту и выяснить, с кем она говорила и о чем.