Все дороги ведут сюда
Шрифт:
— Продюсер? — спросил он со слишком большим сомнением в тоне.
Я кивнула. Он все еще не верил мне, и мне хотелось улыбнуться.
Но я предпочла это, чем его знание. Или ожидание чего-то.
— Может быть, поэтому ты так много боролся, пытаясь написать свою собственную музыку, Стиви Рэй-младший.
Ага, он не ответил. Но я знала, что он получал удовольствие, когда я использовала имена определенных музыкантов в качестве прозвищ. Мне не хватало людей, к которым можно было бы придраться, а он был таким хорошим парнем.
—
Амос ухмыльнулся таким образом, будто я прошу его сделать фото обнаженного тела и отправить это девушке, которая ему нравится.
— Хорошо, твоя мама, верно?
— Ага.
— Твои отцы?
— Ага.
— Кто еще?
Он оперся на одну руку и, казалось, задумался об этом.
— Я люблю своих бабушек.
— Хорошо, а кто еще?
— Дядя Джонни, наверное.
— Наверное? — Это заставило меня смеяться. — Кто-то еще?
Он пожал плечами.
— Ну, подумай об этом. О том, что они заставляют тебя чувствовать.
Его ухмылка все еще была на лице. — Но моя мама?
— Да, твоя мама! Разве ты не любишь ее больше всего?
— Я не знаю. Так же, как и моих отцов?
Я все еще не продвинулася дальше с «отцами».
— Я просто накидываю идеи.
— Ты когда-нибудь писала песни о своей маме? — спросил он.
Я слышала, как одна из них играла в продуктовом магазине неделю назад. К тому времени, как она закончилась, у меня разболелась голова, но я не сказала ему об этом.
— Почти все они.
Это было преувеличением. Я не написала ничего нового с тех пор, как провела месяц с Юки. С тех пор не было ничего, что могло бы меня вдохновить или нужды в этом. Лично мне писать давалось очень легко. Слишком легко, как говорили Юки и Каден. Все, что мне нужно было сделать, это сесть, и слова просто… приходили ко мне.
Дядя сказал, что поэтому я так много болтаю. В моей голове всегда было слишком много слов, и они должны были как-то выйти наружу. В жизни были вещи похуже.
Но я не слышала слов, которые так внезапно приходили ко мне, большую часть моей жизни. Я не была уверена, что это говорило обо мне или где я была в жизни теперь, когда отсутствие хоть какой-то постоянности меня не пугало. Особенно, когда я точно знала, что в какой-то момент все стало бы ужасно.
Оглядываясь назад, можно сказать, что с годами слова стали слабее. Теперь я подумала, не должно ли это быть знаком.
— Я чувствую, что мои лучшие песни были те, которые я написала, когда мне было между твоим нынешним возрастом и двадцатью одним годом. Теперь мне это не так легко дается.
Я пожала плечами, не желая говорить ему больше.
Частично, как мне казалось, я была моложе и невиннее. Мое сердце было более… чистым. Мое горе более бешеным. Я чувствовала так… так много тогда. А теперь… теперь я знала, что мир раскололся примерно поровну, если не семьдесят на тридцать, на придурков и хороших людей. Мое горе, поглотившее большую часть моей
Я была довольно хороша с двадцати одного до двадцати восьми лет, когда я была на пике любви. Когда все было хорошо — уже не так хорошо, когда я вспоминала всё, что было сказано и сделано, от чего я отмахнулась. Но я была уверена, что нашла своего спутника жизни. Это далось не так легко, но я все еще чувствовала слова, лежащие прямо под моим сердцем, готовые.
В то время я все еще просыпалась посреди ночи со строками слов на языке.
За исключением одного альбома, который я написала с Юки, пока я оплакивала потерю моих отношений, с пустотой принятия того, что некоторые вещи не всегда были такими свежими, я вытянула из себя еще больше слов. Мы сделали этот альбом за месяц, пока у нас обоих были разбиты сердца.
Это была одна из моих любимых работ.
Нори кое-что написала вместе с нами, но она была музыкальной машиной, которая выпускала хиты, как будто испражнялась радугой; она брала слова и воплощала их в жизнь. Я была костями, а она сухожилиями и розовыми ногтями. Это было прекрасно. Подарок от Бога.
Но я не могла и не стала бы рассказывать об этом Амосу. Еще нет. Это не имело значения.
Всё, что у меня осталось, это коробка со старыми блокнотами.
— Я думал о том, чтобы взять урок… — начал он, и мне было трудно не сморщить нос.
Я не хотела отговаривать его от того, что он хотел сделать, даже если я думала, что это бессмысленно. Написание песен не было математикой или наукой; в мире не было формулы для этого. Талант у тебя либо есть, либо нет.
И я знала, что Амос обладал им, потому что две песни, которые он показал мне, тихонько напевая их во время нашего последнего сеанса, были прекрасны и имели большой потенциал.
— Почему бы и нет? — вместо этого сказала я, изображая улыбку на лице, чтобы он не мог прочитать мои мысли. — Может быть, ты чему-нибудь научишься.
Он бросил на меня еще один свой подозрительный взгляд.
— Ты думаешь мне следует пойти?
— Если ты действительно хочешь.
— А ты?
Я была занята, пытаясь придумать какой-нибудь вежливый способ сказать «нет», когда Амос выпрямился, и его глаза расширились.
Он смотрел на что-то позади меня.
— Что это такое?
Его рот почти не шевелился. — Не делай резких движений.
Мне хотелось встать и бежать, настолько серьезным было его лицо.
— Почему?
Должна ли я обернуться? Я должна обернуться.
— Позади тебя ястреб, — сказал он прежде, чем я успела это сделать.
Я села еще ровнее.
— Что?
— Ястреб, — продолжал он шептать. — Он прямо здесь. Прямо за тобой.
— Ястреб? Ты имеешь в виду птицу?
Благослови милую душу Амоса, он не выдал саркастического комментария. Он сказал спокойно, очень похоже на его отца, судя по тому, насколько серьезно он говорил: