Все кошки смертны, или Неодолимое желание

Устинов Сергей Львович

– Видишь ли, у дедули есть одна сексуальная фантазия. Еще с тех пор, как он первый раз чалился по малолетке. Вообще-то он нормальный гетеросексуал, но не может побороть желания, чтобы его имели с тыльной стороны. Причем обязательно молоденькие мальчики. Помнишь клуб «Потемкинъ»? Мальчиков он позволить себе не может, все-таки «вор в законе», в тамошней гопе это не принято. Их изображают молоденькие актрисы - сублимация, как сказал бы доктор Ядов. Но, боюсь, воровское сообщество его не поймет даже в этом случае. Судя по всему, он и сам так думает.

Пройдя

много инстанций, я дозвонился до какого-то начальника в горздраве и выяснил, что мою любимую перевели в загородную психиатрическую больницу, где как раз специализируются на подобных случаях. Надо было ехать.

Я вышел из офиса и сразу увидел, что в цековской башне что-то случилось. Вокруг толпилось с полдесятка полицейских машин, «скорая» и микроавтобус с надписью «Криминалистическая лаборатория». В сторонке стояли Мнишин и Харин.

Я подошел ближе. Харин, ухмыльнувшись, сказал:

– А вот и наш коньячок плывет.

– В каком смысле?
– не понял я.

– Помнится, кое-кто мазу держал, что Белая Дама больше не появится. Иди полюбуйся, если пустят. Столько начальства, что нам там делать нечего.

Лифт не работал, и мне пришлось подниматься пешком на пятый этаж. Через открытую дверь квартиры я увидел старого друга Шурика Невмянова, большого начальника из МУРа, который молча мне кивнул. Я воспринял это как приглашение и прошел внутрь. Криминалист Гужонкин в поисках отпечатков как раз заканчивал осыпать своей черной металлической пылью окрестности.

Посреди комнаты со спущенными до колен брюками лежал мертвый Валька Понос, он же Воробьев-Приветов. Я смотрел не больше секунды, потом отвернулся: грудь и весь низ живота были изрезаны в клочья. На багровой шее затянут собачий поводок. А поверх всего этого лежала дама червей.

– Еще один, - тяжко вздохнул Шурик Невмянов.

Последний, подумал я, но вслух ничего не сказал. Хотя сказать было что.

Японский самурай, не выполнив приказ своего сегуна, да еще и не сумев уберечь его самого, сделал бы себе сепуку. Но мы не в Японии. Поэтому я ни на миг не усомнился в том, кто вспорол живот виновнику всех своих бед и унижений. Зрелище было ужасное, но в глубине души я Малая одобрил. Чисто академический интерес вызывала теперь судьба диска Деда Хабара. Но лично меня это больше не волновало.

…Съехав с шоссе, я оказался на узком проселке, петляющем между картофельными полями. Березовый мысок закрывал перспективу, но я знал, что сейчас из-за него покажется старый кирпичный монастырский забор, обветшавший и позеленевший. Крепость, в которую легко попасть, но трудно покинуть.

На этот раз страж ворот был другой: в синей форме охранника и даже с кобурой на боку.

– Мне заказан пропуск, - сказал я ему, показывая документы.

Дорожка, теперь вместо песка аккуратно посыпанная гравием, была девственно ровной: никаких следов. Должно быть, сегодня я оказался первым посетителем. В административной части я сразу направился к директорскому кабинету. Отметил, что дверь обита

новым кожзаменителем. За столом Ядова сидела Алла Спиридоновна Родимцева. Она поднялась мне навстречу.

– Так все-таки хотите ее увидеть?
– после сдержанных взаимных приветствий спросила она.

Я кивнул.

– Ну, пойдемте, я вас сама провожу.

Мы вышли на улицу и двинулись в сторону соседнего корпуса.

Клянусь, я не хотел этого делать, но получилось как-то само собой.

– Зачем вам это надо?
– спросил я.

– Что именно?
– не поняла она.

– Я видел вас там… в подвале… Вы делаете это за деньги?

Родимцева вспыхнула, но даже не сбавила шага.

– Я не проститутка, если вы это имеете в виду. Я врач. Между прочим, профессор, доктор наук. Людям надо помогать любыми способами. Я сейчас пишу на эту тему статью в журнал «Нейчур»: ученым иногда приходится жертвовать собой.

– Собой-то ладно, - заметил я.
– Хуже, когда другими.

Родимцева помолчала, только гравий скрипел под нашими ногами.

– Виктор Петрович совершил ошибку, но это не должно дискредитировать весь метод, - наконец сказала она.

Мы подошли к корпусу и зашли внутрь. Люсик лежала в отдельной палате. Она похудела, черты заострились, и веснушки на сером лице выглядели сейчас, как полузанесенные песком обломки ракушек на морском дне. Я присел на стул рядом и взял ее руку. Она была теплой, но висела как плеть. Ресницы еле заметно трепетали, словно силясь распахнуть глаза. Но тщетно: бабочка уснула в предчувствии долгих холодов.

– Очень нетипичный случай, - сказала за моей спиной Родимцева.
– Сделали ей все возможные исследования. Никаких отклонений. Дышит ровно, все функции организма в норме. Иногда мне кажется, что она не то чтобы не реагирует на внешние раздражители, а просто живет своей внутренней жизнью: чему-то улыбается, хмурится, иногда плачет. Мы работаем с ней и рассчитываем, что скоро добьемся результата.

Я гладил безжизненную ладонь и думал о том, что природа, спрятав глубоко в подсознании жестокий запасной инстинкт, способный в исключительных обстоятельствах заменить разум, проявила и милосердие: придя когда-нибудь в себя, Люсик не будет помнить об убийстве. Еще я думал, что, несмотря на оптимизм докторов, вряд ли они добьются скорых результатов. Тетка Люсик Ангелина все еще находилась здесь же, в одном из соседних корпусов. Так что пройдет немало времени, прежде чем моя девочка начнет вставать самостоятельно.

Зато когда настанет срок, мне могут позволить в психотерапевтических целях взять ее на денек из больницы. Мы поедем с ней в ресторанчик под названием «Низами», предварительно заказав кибитку. А если к тому времени ресторана уже не будет, найдем другой, но обязательно с отдельными кабинками. Будем надеяться, посреди ужина к нам не ворвется какой-нибудь идиот с глупыми и нетактичными вопросами. И не спровоцирует у Люсик припадок. Вот тогда славный мы с ней проведем вечерок.