Все люди смертны
Шрифт:
— К западной стене, там склон круче.
— Их не слишком много.
— Больше никого не нашли, — заметил стражник и, повернувшись к узникам, приказал: — Давайте пошевеливайтесь.
— Фоска! — крикнул один из них резким голосом. — Позволь поговорить с тобой, не отправляй меня на смерть.
Я узнал его; это был Бартоломео, самый старый и жалкий из нищих, что стояли с протянутой рукой на паперти у собора. Стражник легонько подтолкнул его:
— Шевелись.
—
— Что за лекарство? — спросил я, подходя к нему.
Прочие узники скрылись во тьме.
— Лекарство. Оно спрятано в моем доме.
Я вгляделся в лицо нищего: он явно лгал. Губы его дрожали, несмотря на ледяной ветер, на пожелтевшем лбу выступили капли пота. Прожив на свете больше восьмидесяти лет, он все еще боролся, чтобы избежать смерти.
— Ты лжешь, — обвиняющим тоном произнес я.
— Клянусь Священным Евангелием, что не лгу. Отец моего отца привез его из Египта. Если я солгал, можешь убить меня завтра.
Я оборотился к Руджеро:
— Пусть этого человека доставят во дворец вместе с его лекарством.
Перегнувшись через зубцы стены, я, уже не питая надежды, бросил последний взгляд на пляшущие в ночи огни. Тишину разорвал страшный крик, он донесся от западной стены.
— Возвращаемся! — резко повелел я.
Катерина сидела в углу у камина, завернувшись в одеяло; она шила при свете факела. Когда я вошел, она не подняла глаз.
— Отец, — пролепетал Танкред, — Кунак больше не шевелится.
— Заснул. Дай ему поспать, — сказал я.
— Он уже совсем, совсем не шевелится.
Наклонившись, я дотронулся до блеклого бока старого пса:
— Он умер.
— Умер! — повторил Танкред.
Его румяное личико сморщилось, и из глаз полились слезы.
— Пойдем отсюда. Не плачь, — сказал я. — Будь мужчиной.
— Он умер навсегда, — сквозь плач выговорил сын.
Он зашелся в рыданиях. Тридцать лет благоразумия и страха, и однажды мне так или иначе предстоит протянуть ноги, от меня больше ничего не будет зависеть; Кармона окажется в руках слабого правителя. О как коротка даже самая долгая жизнь! К чему все эти покойники?!
Я подсел к Катерине; она штопала какой-то лоскут исколотыми пальцами. Я нежно окликнул ее:
— Катерина…
Она подняла безжизненное лицо.
— Катерина, проклинать меня нетрудно. Но попытайся хоть на миг представить себя на моем месте.
— Убереги меня Господь от такого! — проронила она. Не отрываясь от шитья, она заметила: — Нынче ночью подморозит.
— Да.
Я
— Дети… — сказала она, — перед ними долгая жизнь.
— Ах, прекрати!
Я думал: они все умрут, но Кармона будет спасена. А если умру я, спасенный город попадет в руки флорентийцев или Милана. Я спасу Кармону или мне ничего не удастся сделать.
— Раймондо, позволь им вернуться в Кармону. — В голосе Катерины звучала мольба.
— Тогда нам всем конец, — глухо ответил я.
Она склонила голову. Опухшими покрасневшими пальцами она воткнула иголку в рукоделие. Мне хотелось положить голову ей на колени, гладить ее ноги, улыбаться ей. Но я разучился улыбаться.
— Осада была долгой, — сказала она. — Генуэзцы устали. Отчего бы не попытаться начать переговоры?
В груди у меня что-то болезненно дрогнуло; я спросил:
— Ты действительно так думаешь?
— Да.
— Ты хочешь, чтобы я открыл ворота генуэзцам?
— Да.
Я провел по лицу рукой. Они все так считают, я знал это. Так за что же я сражаюсь? Чем была Кармона? Это бездушные камни и люди, которые страшатся смерти. В них, как и во мне, живет тот же страх. Если я сдам Кармону, они, быть может, пощадят нас, мы проживем еще несколько лет. Год жизни… Нищий старик умолял меня об одной ночи… Одна ночь, вся жизнь. Дети, у которых вся жизнь впереди… Мне вдруг захотелось отказаться от продолжения борьбы.
— Монсеньор, — сказал Руджеро, — вот давешний старик со своим зельем.
Придерживая Бартоломео за плечо, Руджеро протягивал мне пыльную бутылку с зеленоватой жидкостью. Я взглянул на нищего: морщинистое лицо, грязная борода, моргающие глаза. Если мне удастся избежать яда, удара кинжала, болезни, то когда-нибудь я стану таким же.
— И что за зелье? — спросил я.
— Я хотел бы говорить с тобой с глазу на глаз, — заявил Бартоломео.
Я сделал знак Руджеро:
— Оставь нас.
Катерина хотела подняться, но я придержал ее за запястье.
— От тебя у меня нет секретов. Что ж, говори, — велел я нищему.
Он взглянул на меня со странной усмешкой.
— В этой бутылке эликсир бессмертия, — сказал он.
— Всего-навсего!
— Ты мне не веришь?
Его грубая уловка заставила меня в свою очередь усмехнуться:
— Но если ты бессмертен, отчего ж ты боялся, что тебя сбросят в ров?
— Я не бессмертен, — бросил старик. — Бутылка нетронута.