Все люди - враги
Шрифт:
Я пролежала несколько месяцев в больнице, а когда поправилась, мне пришлось уехать в деревню. Я была там, когда ты приезжал в Вену искать меня, я тебе вчера говорила.
Тони стоял, повернувшись к ней спиной, как обещал, и закрыв рукой глаза. Он с трудом дожидался, когда она кончит этот ужасный рассказ, чтобы обнять ее, утешить, сказать, что все это забудется и они будут счастливы. Почему все это могло быть для них какой-то преградой?
– Потом крона потеряла всякую цену, как тебе известно, - продолжала Кэти совершенно спокойно, но таким безнадежным тоном, что сердце Тони все сильнее обливалось кровью, - и
– О Кэти, - сказал Тони прерывающимся голосом, - зачем тебе продолжать, боже, какой ужас! Но, я слушаю тебя, я тоже должен пережить все это.
А потом позволь мне повернуться и подойти к тебе.
– Нет, подожди. Не оборачивайся. Я голодала три дня, была зима, и я продалась какому-то мужчине за то, чтобы он наког лил меня. Потом я думала, что покончу с собой, он был неплохой человек, старался найти мне работу, но безуспешно. Я жила так три месяца, пока меня не наняли мыть полы в магазин, где я сейчас работаю. Вот то, что я хотела сказат-ь тебе, Тони, и вот почему я должна уехать.
Я отдала бы тебе свою жизнь и свою кровь до последней капли, но я не могу отдать тебе опозоренное тело проститутки.
Тони яростно провел рукавом по лицу.
– Могу я теперь повернуться?
– - Да.
Кэти по-прежнему сидела на кровати, очень бледная, но совершенно спокойная, с сухими глазами, безнадежно уставившись в пол. Лицо у Тони горело, оно распухло от пролитых и проглоченных слез. Сознавая, что нет более отвратительного зрелища, чем плачущий мужчина, он сказал:
– Кэти, посмотри на меня.
Она медленно подняла голову и встретилась с ним глазами, и, хотя ему казалось, что он подошел уже к самому пределу страдания, выражение бесконечной муки и стыда на ее лице резнуло его как ножом.
– Я, кажется, никогда в жизни не чувствовал себя способным убить кого-нибудь, Кэти, - сказал он медленно, - но сейчас я способен. Я бы убил, я бы превратил в кровавое месиво физиономии тех, кто причинил тебе и нам все это зло, тех, кто издевался, топтал нас ногами, нас с тобой и миллионы таких, как мы. Я убил бы их голыми руками, зная, что делаю доброе дело. Но, Кэти, мы должны вырвать убийство из наших сердец вместе с пережитыми страданиями и горем. Мы должны сеять любовь и счастье там, где люди сеяли разрушение и ужас. Ты говоришь, что твое тело опозорено. А ты думаешь, мое тело не подвергалось ежечасному позору в этой гнусной бойне? Я хуже тебя, я человек, продавшийся убийцам. Посмотри!
Он отбросил халат и показал на обнаженном бедре заживший рубец.
– Вот знак моего позора, на который я должен буду позволить тебе смотреть, терпеть это и знать, что ты будешь видеть его всякий раз, когда я буду стоять перед тобой обнаженным. Даже когда ты в темноте прикоснешься ко мне, ты будешь чувствовать этот рубец на моем опозоренном теле. Меня убивяет твоя боль и твои страдания, а не то, что ты считаешь своим позором. И даже если
Глаза Кэти были полны слез, и она протянула к нему руки. Тони мигом очутился на коленях у ее ног и стал осыпать поцелуями ее руки, ее колени, ее обнаженные груди и, наконец, поцеловал ее в губы.
Он запрокинул голову и пытливо, с тревогой заглянул ей в лицо.
– Теперь ты останешься, Кэти?
– Да, теперь я останусь, Тони...
– Да?
– Спасибо тебе за жизнь...
Кэти опустила рубашку до талии, и Тони нежно проводил щекой по ее рукам и телу, целовал по очереди ее груди, как вдруг раздался громкий стук в дверь. Прильнув друг к другу, они замерли от неожиданности, и Тони прошептал:
– Что это?
– Мой завтрак. Я просила принести его в семь, а в семь десять должен приехать кучер.
– Пойди к двери, и возьми завтрак. Скажи, чтобы и мне тоже подали завтрак в мою комнату.
Кэти торопливо натянула желтый джемпер, лежавший на кровати, и подошла к двери. Он слышал, кск она что-то сказала девушке, и та ответила: "Да, синьорина, это вам", - после чего Кэти распорядилась насчет его завтрака.
– Посмотри, что они прислали мне!
– восхищенно сказала Кэти, когда дверь закрылась.
– Настоящие булочки, мед, фрукты и массу молока! Как мило с их стороны. Это, вероятно, их прощальный подарок, они ведь думали, что я уезжаю.
Ставя на стол поднос, она подняла глаза и увидела, что Тони улыбается.
– А!
– вскричала она.
– Теперь понимаю. Это ты позаботился.
– Мне бы следовало, пожалуй, уступить им эту честь, но я так жажду доставить тебе удовольствие, что хочу заявить свои права. Это правда, я так распорядился. А теперь, Кэти, как только девушка уйдет, тащи все это ко мне, и мы позавтракаем вместе на моей террасе. Торопиться нам некуда, телеграммы можно будет послать и позже.
– Отлично. Но иди скорей. Она сейчас вернется.
Тони затворил за собой дверь, но снова открыл ее
и просунул голову.
– Кэти.
– Что?
– Жаль, что в этой комнате нет большого зеркала.
– Почему?
– Чтобы ты могла увидеть себя в этом желтом джемпере и голубых штанишках. Это очаровательно.
Захлопывая дверь, он услышал, как Кэти засмеялась, и смех ее прозвучал обещанием счастья.
Тони босиком добежал до своей комнаты, так как услышал на лестнице шаги девушки, подымавшейся с его завтраком. Он едва успел юркнуть в постель, как она постучала в дверь и вошла, услыхав его "avanti".
– Поставьте поднос на стол, - сказал Тони, - и драйте мои брюки.
Он пошарил в карманах и вынул пятнадцать лир.
– Синьорина заказала фиакр к пароходу, - сказал он, отдавая девушке деньги, - но она не едет и просила меня вчера вечером сказать вам об этом.
Дайте это кучеру и скажите ему, чтобы он приезжал на греческие календы [Выражение "до греческих календ" означает время, которое никогда не наступит, термин "календы" применялся только в римском календаре].
– Когда, синьор?