Все люди - враги
Шрифт:
– Так вы хотите остаться в этой комнате, синьор? Она у нас не из лучших, нам бы хотелось дать вам самую лучшую.
– Я предпочитаю эту, - сказал Тони таким сдавленным голосом, что Филомена с изумлением устаиилась на его спину.
– Не принесете ли мне воды, я хочу умыться?
– Сию минуту.
Оставшись один, Тони подошел к кровати и бережно провел рукой по железной перекладине, словно она была живым существом, потом остановился у окна, стараясь подавить подступивший к горлу комок и делая вид, что закуривает сигарету, потому что в
– Я сейчас постелю постель, - сказала Филомена, с любопытством поглядывая на него.
– Только надо сначала приготовить вам что-нибудь поесть. Вы, наверное, проголодались - ведь из Англии сюда не рукой подать.
Она, по-видимому, думала, что от Англии до Эа тянется бесплодная пустыня, где нельзя достать никакой пищи, и что Тони, наверное, умирает с голоду.
Ему были знакомы чересчур обильные порции Филомены, и он знал, что она обидится, если он хоть чтонибудь оставит на тарелке.
– Да, я с удовольствием позавтракал бы. Но, знаете, Филомена, я... я был очень болен, и мне запрещено много есть. Разве только чуточку pasta, зелени и фруктов - и поменьше, пожалуйста.
Филомена горестно всплеснула руками.
– Болен? Нельзя много есть? Ах, poverino! [Бедняжка! (итал.)] Misericordia! [Боже милосердный! (итал.)] Но вы скушаете все, что я приготовлю.
Si, si! [Да, да! (итал.)] И она бросилась вон из комнаты, не переставая твердить poverino и Madonna santissima [Пресвятая мадонна (итал.)].
Когда Филомена удалилась, в комнату снова хлынула глубокая волна тишины. Тони запер дверь и бросился ничком на постель, закрыв лицо руками.
– Кэти, Кэти, о Кэти!
– громко шептал он.
Вся его усталость, отчаяние, жгучая душевная боль и тоска, невероятное изнеможение, после того как он столько лет старался сохранить твердость, искусственно подбадривая себя, сознание полного краха и окончательной невозвратимой утраты - все это захлестнуло его, как громадная неудержимая волна.
Он не выдержал и громко зарыдал, не стараясь даже из гордости преодолеть свою слабость и свое бессилие.
– Кэти, Кэти, кто бы мог подумать, что дойдет до этого!
"Это" было его второй смертью.
Придя в себя, Тони некоторое время сидел неподвижно, ничего не ощущая и не сознавая. Всякая способность к переживаниям была временно утрачена, и в душе его наступило мрачное затишье, которое обыкновенно следует за сильной бурей. Когда Филомена позвала его завтракать, он-сошел вниз с чувством полного безразличия и спокойствия, разговаривал и шуткл с ней, когда она, подав завтрак, задержалась у стола. Теперь он уже был в состоянии совершенно естественно спросить ее, помнит ли она синьорину из Вены, которая жила тогда у них.
– О, да, - сказала Филомена.
– Как же, я хорошо помню ее, такая graziosa, такая carina [Грациозная, милая (итал.)], совсем не похожая на других немок, с огромными ногами и в уродливых платьях. Да, да. Мы часто говорили о ней и о вас, после
Филомена была слишком тактична, чтобы сказать, что они думали, на что надеялись, а Тони пропустил ее намек мимо ушей.
– Вы потом имели от нее какие-нибудь известия?
– Да. Она прислала нам открытку. Я сейчас принесу ее.
Филомена вернулась с выцветшей открыткой, на которой была изображена одна из аллей Пратера.
– Прочтите ее, синьор, прочтите.
– Можно? Благодарю вас.
Открытка была из Вены от 22 декабря 1914 года и написана по-итальянски. Ни слова о войне, только новогодний привет и пожелания, чтобы наступающий год оказался для всех более счастливым. И вдруг То-; ни почувствовал, что он еще настолько жив, чтобы ощутить внезапную мучительную боль, так как следующая фраза гласила: "Помните ли вы моего кузена синьора Антонио? Не писал ли он вам? Если у вас есть его адрес, я была бы вам очень благодарна, если бы вы мне прислали его".
"Какой же я был дурак, - подумал Тони, - ведь Австрия вступила в войну с Италией только в июле 1915 года. Если бы я догадался написать сюда, мы могли бы еще долгое время поддерживать друг с другом связь и условиться о встрече после войны. Очевидно, не получая от меня писем, Кэти подумала, что я оставил им свой адрес, а может быть, она просто хотела узнать, не пришло ли ей сюда письмо от меня", Он взглянул на адрес Кэти - это был тот же самый дом, который он нашел пустым в Вене.
Подняв глаза, он увидел, что Филомена смотрит на него с любопытством.
– И это все?
– спросил он.
– Да. Вскоре после того началась война, и мы больше ничего от нее не получали.
Затем, помолчав немного, она прибавила:
– Может быть, вам было бы приятно оставить у себя эту открытку, синьор Антонио?
– Конечно, если вам не жаль расстаться с ней.
– Ну, так оставьте ее себе.
Тони поблагодарил, дав себе обещание купить Филомене самый лучший подарок, который можно будет достать на острове, и положил открытку в бумажник.
Каждое утро он доходил до конца острова, спускался на уступ Кэти и сидел там часами, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, просто углубляясь в прошлое, вспоминая ее прикосновения и ее поцелуи, и в этих тихих и не таких уже горестных воспоминаниях прощаясь с ней, расставаясь с прошлым. Днем он взбирался на вершину горы, где они когда-то сидели с Кэти, отдыхали, разговаривали и ели фрукты; оттуда он глядел на неизменное море, на неменяющиеся очертания островов и далекий мыс, прощаясь и отрешаясь от прошлого. Он спустился в маленькую скалистую бухту, где они когда-то вместе купались, и вспомнил ее прекрасное белое тело в прозрачной воде и прикосновение ее груди к своим губам и телу. Перед тем как уйти, он собрал маленький букетик осенних цветов и рассыпал их по мелкой морской ряби, разбрасывая эти бедные цветы нежности и сожаления в знак своего последнего прощального привета.