Все люди - враги

Олдингтон Ричард

Он скоро понял, что читать эту великую книгу так, как пытался читать ее Гюисманс [Гюисманс Шарль Мари Жорж (1848 - 1907) - французский писатель, декадент], надо неделями, и поэтому не делал таких попыток, а довольствовался тем, что впитывал из нее то, в чем он сейчас нуждался, спокойствие и новую веру в достоинство будничной жизни. Здесь не прославляли дельцов с их крикливым тщеславием и чудовищной верой в то, что "деланье денег" оправдывает все на свете; а если они и были тут представлены, то, как и подобало, в самом темном углу ада, ибо их следовало накрепко засадить в преисподнюю, чтобы сами они не превратили в ад небо и землю. Ростовщик, импресарио и бездельник не занимают почетного места в Шартрском соборе.

Тайна мироздания и зачатия, рождения и смерти, слава великих вождей, королей и пророков; благоговение перед

искусством и науками; уважение к ремесленникам и земледельцам, пастухам, плотникам, каменщикам, жнецам и виноградарям - все это запечатлено здесь; так Же как и полная бессмертного значения сцена - мужчина и женщина, сидящие вместе, готовятся разделить пищу, которую они заработали вместе, - самая суть и первооснова человеческого существования. Тут и там чувствовался легкий юмор или оттенок насмешки, сразу пресекающий всякие потуги ханжества или напыщенности. Между тем сцены сотворения мира были изображены с необычайной нежностью и благоговением, что особенно чувст.

вуется в лицах бога и человека, следящих за полетом бесчисленных невиданных птиц; приторная преувеличенная набожность сентиментальных отшельников и святых с грубоватой насмешливостью запечатлена в чересчур вытянутых мрачных физиономиях с длинными бородами, неотесанность пастухов - в их глуповатых лицах и журавлиных ногах, а в фигуре музыканта с ослиной головой, возносящего хвалу господу, насмешка переходила в остросатирический фарс. За библейскими абстракциями и фанатизмом, положенными в основу "духовного" предприятия, обреченного на неудачу ввиду своей нереальности, все еще жили воспоминания более древней здоровой религии, мыслившей человека в полной гармонии с его окружением и с таинственным космосом.

Восхищение собором смешивалось у Тони с радостным чувством, что наконец-то он вступает в другую, пусть даже гораздо более трудную и неустроенную жизнь, и ему казалось, что этот памятник с его резко очерченными башнями, замысловатыми портиками и мягко поблескивающими расписными окнами является своего рода преддверием к этой новой, более чистой, более подлинной жизни, которую он еще не представлял себе, а только смутно предчувствовал.

Из Шартра Тони направился в Блуа и провел большую часть дня, осматривая дворец и рассеянно слушая рассказы о подлинных, но не имеющих ровно никакого значения фактах, которыми упорно донимал его осипший сторож, Какой поистине ужасающей может быть иногда прозаическая точность французов, пытающихся изобразить то, о чем они не имеют представления. А за стенами неумолчно шумела быстрая Луара. Этот дворец со всеми уцелевшими в нем реликвиями былого великолепия, хранивший память о страшных преступлениях, немножко раздражал Тони. Он казался ему символом того времени, которое знаменовало собой начало упадка, когда люди почему-то вообразили, что тупое насилие над природой и есть идеал, когда они стали мало-помалу утрачивать свои представления о небе, земле и воде как о некоем таинственном проявлении незримого присутствия богов, и начали рассматривать их как силы, которые можно использовать в целях немедленной наживы, и когда вся красота и величие стали лишь орудием самопрославления.

Когда Тони вышел из дворца в Блуа, начал накрапывать дождь. Вместо того чтобы побродить по городу и вдоль реки, как он собирался, ему пришлось просидеть до вечера в номере грязного отеля. Он написал несколько открыток, попытался было почитать привезенный с собой томик Лендора [Лендор Уолтер Сэвидж (1775 - 1864) - английский писатель, произведения которого написаны в форме диалога], но незаметно для себя погрузился в глубокое раздумье. Он сознавал, что находится в том странном состоянии, при котором собственные слабости и тщетные усилия становятся как-то неприятно очевидны. Если растение, лишенное света, вынести на солнце, его чахлость и бледность становятся более заметными, чем в темноте. Незаметно для себя Тони за эти последние месяцы исчерпал всю свою душевную энергию в непрестанной наряженной борьбе, - тем более напряженной-, что он не мог о ней никому рассказать, - ибо это была его борьба с самим собой. Теперь эта борьба кончилась, он снова обрел душевное равновесие, но еще не вполне осознал это и чувствовал себя неуверенно.

Попыхивая дешевой сигаретой, он смотрел на дождь, который бороздил в сумерках свинцовую гладь реки и превращал дрожащие тополя в серые призраки. Был тот тусклый печальный час, когда душевный жар и огонь

затухают в нас и жизнь кажется унылой и скучной. Оглядываясь на свою жизнь, Тони казалось, что он смотрит на остывший пепел перегоревших дней, и он снова чувствовал горечь -одиночества и неудач. Его юное жадное стремление к полноте жизни, сокрушительный удар войны, целый год невероятных усилий вернуть утраченное, затем вторая смерть и жест отчаяния - его брак, и покорное участие в том, что он презирал больше всего, попытка жить той жизнью, которая вполне удовлетворяла окружающих, и, наконец, это слабое сопротивление втихомолку - все сейчас казалось ему тщетным и никчемным, как дождь, падавший в Луару, - вода, поглощаемая водой. В тридцать два года он сидит один в нетопленом номере маленького французского отеля; чего он достиг - ничего, неудачник в жизни, неудачник в любви. Когда-то он верил и утверждал, что жизнь - высшее и самое трудное искусство, неуловимое, но требующее больше живой творческой энергии, чем даже архитектура или поэзия. Какое же произведение искусства создал он из своей жизни! Двадцать лет он был счастливым ребенком, четыре года негодным солдатом, год - полусумасшедшим калекой и все остальное время дельцом, паразитом. Замечательная хроника, которая могла бы украсить собой летопись времени. А когда его предадут забвению... как оно и подобает...

Поражение. Бессмысленно кричать: мой правый фланг уничтожен, левый фланг разбит, центр обороны прорван - идем в наступление! Бессмысленно обвинять общество, - ведь сам же ты волей-неволей являешься его неотъемлемой частью. Если ты требуешь от жизни больше того, что она может дать в тех или иных условиях, ты неизбежно терпишь поражение; и если ты принадлежишь к числу тех, кого развитие общества обрекает на уничтожение, ты, безусловно, будешь уничтожен. Англия нуждается в тебе? Англия сейчас нуждается в куче песка, чтобы зарыть поглубже свою голову, голову общипанного страуса.

И к истории взывать тоже бессмысленно - откуда мы знаем, что на самом деле говорили и делали на берегах Нила и Илисса? А если и не совсем бессмысленно, то, во всяком случае, малоутешительно. Таков, по-видимому, закон - мягкая цивилизация всегда уступает дорогу более грубой. Пуля всегда настигает мирного и доброго. "Природа", как видно, не терпит "цивилизации". "По плодам их узнаете их"...

После обеда Тони вышел в общую комнату и стал перелистывать журналы, , лежавшие на большом пыльном столе. Ему попался рекламный журнал с Ривьеры - один из тех подлинно деляческих листков, поддерживаемых содержателями отелей, которые раздувают ложную романтику туризма, чтобы сбывать скромное число скверных удобств за колоссальное количество бумажных денег. Его внимание привлек столбец на английском языке под заголовком: "Торжественный обед в годовщину перемирия". Он быстро пробежал его: "...и я возьму на себя смелость сказать - чертовски хорошо организован...", "веселая компания, действительно прекрасный обед, шикарный оркестр", "Обед, приготовленный на славу, состряпанный по нашему британскому вкусу", "Это был, как я уже сказал, действительно веселый вечер".

И затем: "Атмосфера, казалась, была пронизана духом товарищества, а несколько прочувствованных слов, произнесенных, как нельзя более кстати, генералом сэром Вуффли Уимом, взявшим себе в начальники штаба полковника Уиффля, попали в самую точку и оказали на нас тоже действие, как знаменитые слова, ставшие лозунгом империи, - "держитесь". "Мы и держались и должны сказать, что делали это с превеликим удовольствием, а посему перечислим...", "Поистине веселая компания, а чтобы усилить букет нашего портвейна - и превосходного коньяка, - Мистер Джоллоп пригласил танцовщицу, которая иллюстрировала своими танцами известную песенку Эми Вудфорд Файнденс "Бледные ручки, любимые нами".

"А теперь спать", - как сказал мистер Пепис". "Поблагодарим же добрейшего мистера Марплса и его очаровательную супругу за этот веселый и поистине чудесный вечер".

Тони с омерзением швырнул журнал на стол и, сорвавшись с места, зашагал взад и вперед по комнате. "По плодам их узнаете их". Heenaurme![Чудовищно! (фр.
– искажен.)] - как говаривал папаша Флобер. Что же случилось с английскими мозгами и чувствами, раз они так размякли и изолгались? Старческая инфантильность, которая страшится самое себя и жеманно извиняется за собственное ничтожество. Держитесь!
– нет, к черту это "держитесь", лучше уберите прочь эти трупы и начнем сначала.