Все они почему-то умирали

Пронин Виктор Алексеевич

– Вы ее не любите?

– Так нельзя сказать. Я ее понимаю. Я произнесла о ней некоторые слова, но это не ругательства. Это диагноз. Дальше – мой муж. Тут все тише, сдержаннее, но опаснее. Объячев вынужден был поселить здесь эту девицу, Свету, чтобы успокоить мужа. Вот, дескать, моя любовница, а уж никак не твоя жена. Мой муж глуп, самоуверен, свиреп, ревнив. Но даже он все понял.

– Он ненавидел Объячева?

– Очень мягко сказано. Он цепенел и начинал бешено ворочать желваками при одном только имени Объячева!

– Но оставался телохранителем?

– А что делать – деньги.

– Объячев

знал, как к нему относится Вохмянин?

– Отлично знал.

– Но держал его при себе?

– По многим причинам. Во-первых, он этим держал при себе и меня.

– Вы не возражали?

– Я знала, на что иду, и шла охотно. Если можно так выразиться – сломя голову.

– Любовь?

– Знаете, Павел Николаевич, – Вохмянина отхлебнула из пузатой рюмки хороший глоток виски. – Если это была и не любовь, то что-то очень на нее похожее. Простите за откровенность. Объячева многие не любили, но он был сильный человек во всех смыслах слова.

– Кто его убил? – спросил Пафнутьев прямо и непосредственно.

– Ишь, вы какой лукавый... Так нельзя, Павел Николаевич... Баба расслабилась, выпила, призналась кое в чем, а вы тут же и вопрос на засыпку. Не надо с нами так, Павел Николаевич. Хотите выпить?

– Хочу.

– Ой, какой вы молодец! Обычно, когда спрашиваешь у мужика, не хочет ли он выпить, столько слышишь глупостей, кошмар какой-то! А тут вдруг простое человеческое слово – Хочу! – несмотря на свой рост и вес, Вохмянина поднялась легко, прошла к шкафчику, взяла еще одну пузатенькую рюмку, как заметил Пафнутьев, граммов этак на сто пятьдесят, и тут же налила.

Пафнутьев сделал хороший глоток, в таком обществе невозможно перебирать мокрыми губами и делать вид, что пьешь, – при Вохмяниной такие фокусы не пройдут, это он уже знал.

– Хорошо, смягчим вопрос... А кто мог убить?

– Кто угодно. Без исключений. Маргарита могла ошалеть от ревности и потерять самообладание? Могла. Вохмянин мог? Запросто. Света, даже божья тварь Света, когда обнаружила, что она здесь всего лишь ширма... Маловероятно, но как версия годится, да?

– Вполне.

– А этот наш гость задрипанный... Вьюев! Это же первая любовь Маргариты... Вы об этом знаете?

– Вьюев – первая любовь Маргариты?! – ужаснулся Пафнутьев.

– Да, Объячев в свое время увел ее от него. Он сам мне об этом рассказывал. Бывают среди ночи моменты между мужчиной и женщиной, когда теряют смысл все секреты, тайны. Двадцать лет назад увел у Вьюева Маргариту, а сейчас кинул его тысяч на двести.

– Долларов?

– Конечно, не о рублях же речь. Мог Вьюев озвереть? Я лично сомневаюсь, но как версия годится, да?

– Годится, – согласился Пафнутьев и допил свое виски.

– Добавить? – спросила Вохмянина, потянувшись к бутылке.

– Чуть попозже, – сказал Пафнутьев. – Чуть попозже. А что вы думаете о смерти строителя?

– Ума не приложу, – искренне сказала Вохмянина. – Это вне моих догадок, сведений... Чушь какая-то.

– Эксперт, Худолей его фамилия, вы его видели... Он утверждает, что будут еще трупы.

– Ему виднее.

– А вы допускаете такую возможность?

– Конечно. Ведь люди смертны.

– И кого бы вы определили в кандидаты?

– Кого? – Вохмянина задумалась, и этой ее задумчивости Пафнутьев удивился больше всего –

она всерьез приняла его шутливый вопрос, всерьез задумалась. Она не должна была позволить втянуть себя в эти игры, она умнее, предусмотрительнее, осторожнее, в конце концов. – Маргариту, – сказала Вохмянина.

– Почему?

– У меня такое ощущение, что ее мало что держит в этой жизни, она как бы соскальзывает в небытие и не может удержаться. Хотя кое-что у нее есть... Хотите, скажу?

– Сгораю от нетерпения.

– У нее роман с моим мужем, – Вохмянина откинулась в кресле, отбросила полу халата, обнажив потрясающее свое бедро гораздо больше прежнего, и в упор посмотрела на Пафнутьева.

– Вы хотите сказать... Вы хотите сказать...

– Да, Павел Николаевич, да!

– Как же это понимать?

– Очень просто, – Вохмянина пригубила немного виски. – Любовь? Нет. Он – телохранитель, лакей, слуга, а она – человек, который остро, болезненно остро чувствует свое превосходство в социальном положении. Она – жена магната. А он – телохранитель, обязанный подставлять тело под пули, которые летят в ее мужа. Что касается Вохмянина... Я его неплохо знаю, мы прожили вместе лет пять, семь... Ему нужна красавица, пышнотелая, объемная, вроде меня... А если он связался с Маргаритой... Здесь может быть только одна причина.

– Боже! Какая?!

– Самая простая – месть. Она мстит Объячеву, и он мстит Объячеву. Если уж говорить откровенно... Здесь все мстят Объячеву.

– И вы тоже?

– Конечно!

– За что?

– Роль любовницы для меня унизительна. Я стою большего. И он обещал мне большее. И не сдержал своего слова. Напрасно он не выполнил своего обещания, ох напрасно.

– Он как-то объяснил свое поведение?

– Объяснил. Ему показалось, что это убедительно... Он обещал, что разведется со своей Маргаритой, оставит ей квартиру в городе, а мы с ним будем жить здесь, в этом доме. Но потом сказал, что это невозможно. Дескать, Маргарита заявила, что этот дом на юридическом языке – их совместно нажитое имущество. И потому она имеет законное право на половину дома. И если он разведется с ней, она свою половину сдаст чеченцам. И пусть, дескать, он с ними воюет. Так он сказал. А как-то без него, он был в какой-то зарубежной поездке, мы с Маргаритой хорошо так набрались и побеседовали по душам. И я выяснила – не было у них такого разговора, не собирается она отсуживать половину дома. А сдавать дом чеченцам ей и в голову не приходило. И я поняла – он меня кинет.

– И вы со своим мужем отсюда уходите? – уточнил Пафнутьев.

– Нет. Мы с моим мужем уже никуда не уйдем. Мы не живем с ним сейчас и не будем вместе жить никогда. Между нами уже стоят чужие люди. Если выразиться красивее – мы оба предали друг друга. Я ему такая не нужна, и он мне такой тоже не нужен. Надо ведь иногда хоть за что-то уважать себя, верно?

– Неплохо бы, – кивнул Пафнутьев. – И в этом виноват Объячев, правильно?

– Можно, конечно, так сказать, – Вохмянина слегка захмелела, слова у нее получались растянутыми, в глазах появилась поволока, но в то же время она сделалась строже – запахнула халат и на ногах, и на груди, в кресле села прямее, как-то официальнее. Она, видимо, знала за собой слабинку, знала, что может захмелеть, и тут же взяла себя в руки.