Всё равно тебе водить
Шрифт:
— Ладно, — сказал я. — Встретимся в понедельник.
Когда я вошел в тётин дом, она покоилась на своей кровати. Та самая кровать, на которой, когда я был ребенком, мы столько раз спали вместе.
Её глаза были закрыты. Кисти рук начинали синеть. Не знаю зачем, ей вынули челюсти. Ввалившиеся щеки почти касались одна другой. Не знаю, сколько времени я не двигался и смотрел на неё. Потом её положили в гроб. Всё было кончено.
Ничего больше нельзя было сделать. Гроб поставили на катафалк. Мы на машине следом за ним поехали на кладбище.
Когда её опускали в могилу, некоторые стали молиться. Моя мать тоже. Я не молился. Никому ничего не говорил. Мне хотелось крушить всё подряд.
Хотелось делать что-нибудь, всё равно что. Биться башкой о стену, выдрать себе клещами зубы, сожрать собственные мозги. Но сделать ничего было нельзя. Ничего не могло измениться. Первым же поездом я вернулся в город.
Выходя из офиса, возвращался в свою комнату. Лежа на кровати, часами глядел в потолок.
Ничего абсолютно меня не волновало. Не хотелось ни с кем говорить. В мозгу был словно туман. Во время работы делал ксерокопии за ксерокопиями. Хотел только одного — механически повторять одни и те же жесты. Без конца гонял на «Сони»
Holiday in Cambodia" Dead Kennedys".
— Хочешь сыграть в "Космических пришельцев?" — предлагал мне Паскуале.
Я отказывался одним движением головы.
— А в "Супер-Братьев Марио"?
— Нет, спасибо.
Я никогда не был таким одиноким. Ну вот я родился. Ну вот живу. И однажды умру — как тётя. Ничего не изменится, если с кем-нибудь сблизишься. И это не так просто. Все мы из одного теста, все оторваны друг от друга. И нет Бога. Ни хрена нет! Ткани будут гнить и разлагаться, пока мало-помалу всё не исчезнет. Не останется ничего из того, чем мы были. Ничего из наших желаний. Ничего из нашей манеры улыбаться и ходить. Ничего, ничего, абсолютно ничего.
Однажды субботним утром, несколько месяцев спустя, я снова пошел в университет, в основном — чтобы просто чем-нибудь заняться. Захват кончился. Снова началась учеба. От «Пантеры» остались только надписи на стенах. Но возле ректората пара маляров начала замазывать и их.
Библиотека по-прежнему не работала, сессии были сокращены, плата за учебу выросла. Всё идет по плану. Я пошел посмотреть расписание занятий и не нашел там ничего интересного. Тогда уселся в вестибюле и стал смотреть на проходящих людей. Я чувствовал себя, как в парижском кафе — разве что не хватало как Парижа, так и кафе. Вдруг я заметил, что какая-то девушка, сидящая напротив с другой стороны вестибюля, не отрываясь, смотрит прямо на меня. Веснушчатая блондинка, в косухе и в светлых Ливайсах. Деньгами от неё несло за километр. Я сделал вид, что ничего не замечаю, и продолжал наблюдать за безликой толпой.
Потом девушка исчезла. Я повернулся и стал её искать; оказалось, она была прямо здесь, рядом со мной. Во рту у неё был сигарета.
— Прикурить не найдется? — спросила она.
— Не курю.
Она вытащила из кармана куртки зажигалку.
— Зачем ты спрашиваешь, если у тебя у самой есть?
— Хотела с тобой познакомиться. Я — Беатриче.
— Вальтер.
— Чем это человек вроде тебя может заниматься в университете?
— Бёрд-уотчингом(30).
— Ты не похож на типичного студента.
— Ты тоже не похожа на типичную студентку, — сказал я, а про себя подумал: "На блядищу ты похожа."
— И на кого же я похожа?
— На Богатую Буратину. Что, не так?
— Нет, не так.
Мы немного помолчали, рассматривая молодых поэтов-философов и будущих светил юриспруденции, сновавших туда-сюда.
— Могу поспорить, если я приглашу тебя к себе в мансарду на обед, ты откажешься.
Это был первый случай, чтобы девушка заигрывала со мной подобным образом.
У меня мелькнула мысль, не трансвестит ли это. Что-то андрогинное в ней действительно было: худая, длинноногая, поджарый зад и маленькие груди. Не совсем мой тип. Но я уже столько месяцев проводил каждый вечер в одиночестве, уставясь в потолок.
Мне некуда было деваться, совершенно некуда.
— Ну почему же? — сказал я ей.
У Беатриче был новенький черный «Порш». Мы домчались до Холмов на сумасшедшей скорости, по крайней мере для меня, привыкшего передвигаться пешком или на трамвае. Через несколько минут уже стояли перед барочным особняком.
— Так у тебя, значит, денег нет? — сказал я ей, входя в этот дом-музей.
— У моих — есть, а я — неимущая.
Пожалуй, с чувством юмора у неё было всё в порядке. Она скинула косуху и сапоги и зашвырнула их в угол: повсюду лежали паласы.
— Располагайся. Можешь взглянуть на дом, если хочешь, я пойду что-нибудь приготовлю.
Я взглянул на дом. В нём было комнат двадцать. Все — убраны в суперсовременном стиле(31). Каждой вещи у Беатриче было по три штуки: три телевизора, три стереосистемы, три ванны, три спальни, три гостиные, три кухни, три веранды…
Ничего себе мансарда.(32)
— Вальтер! — позвала меня с веранды Беатриче.
Я вышел туда. Она накрыла стол на свежем воздухе. Посередине расшитой скатерти возвышалось огромное блюдо с пирожными. Еще тут была бутылка шампанского и два бокала.
— Я не хотела готовить и собрала, что осталось от вчерашнего ужина.
Ничего?
— Хорошо-хорошо. Обожаю сладкое.
Я взял одно пирожное и надкусил его.
— Давай потрахаемся после еды?
Я закашлялся, осыпая скатерть ванильным сахаром и покраснев с головы до пят, как настоящий плейбой.
— Прости, что ты говоришь?
Возможно, я не расслышал.
— Я бы тебя трахнула после еды.
В ту же секунду волшебное слово ТРАХАТЬ оказалось в моих мозгах наглухо забетонировано. Я был в полном замешательстве. Что бы ответил в подобной ситуации Марлон Брандо? Что все-таки делать с клитором? На сколько я должен буду в неё войти? Она знает, что имеет дело с девственником? А мужикам первый раз — больно? Была ли она той самой великой любовью моей жизни? Хочу ли я вправду с ней трахаться, или, лучше сказать, давать ей себя трахать? И уж совсем откровенно: а какова должна быть длина хорошего пениса в состоянии эрекции? Я положил пирожное.