Все себя дурно ведут

В марте 1934 года журнал «Vanity Fair» опубликовал озорную редакторскую колонку – страницу бумажных кукол, изображающих Хемингуэя в его наиболее известных амплуа. Представлены были: Хемингуэй-тореадор, вцепившийся в отрубленную голову быка; Хемингуэй – погруженный в свои мысли писатель-экспатриант, завсегдатай кафе (четыре винных бутылки уже красуются на его столике, а к нему приближается официант, несущий еще три); Хемингуэй-ветеран войны, обагренный кровью. «Эрнест Хемингуэй, пещерный человек литературной Америки, – гласила подпись. – Не знающий меры в пьянстве, драках, любви – и все это ради искусства» [1] .

На протяжении всей жизни к нему приставали новые маски: брутального рыбака в открытом море, охотника на крупного

зверя, послевоенного освободителя парижского «Ритца», белобородого «папы Хема». Он смаковал все эти амплуа – как, впрочем, и пресса. Когда речь заходила о тиражах, Хемингуэй был в числе наиболее разносторонних и практичных лидеров и, безусловно, являлся одним из самых интересных шоуменов страны.

К тому времени все давно забыли его раннюю роль – никому не известный автор, которого не публикуют. Это одна из немногих масок Хемингуэя, ему она никогда не шла. Более того, в 20-х годах XX века он, стесненный в средствах и жаждущий признания, изо всех сил старался избавиться от нее. Даже в начале карьеры честолюбие Хемингуэя было безграничным. К сожалению для него, привратники, стерегущие ворота литературного мира, оказались несговорчивыми. Хемингуэй был готов господствовать в этом мире, но население пока не спешило признать его господство. Ведущие издания браковали рассказы, отвергнутые рукописи возвращали автору и запихивали в щель почтового ящика на двери квартиры Хемингуэя.

«Уведомления об отказе очень трудно принимать на пустой желудок, – рассказывал он другу. – Бывали времена, когда я сидел за старым деревянным столом, читал эти ледяные ответы, подколотые к какому-нибудь рассказу, который я любил, над каким трудился не покладая рук и в который верил, и не мог сдержать слез» [2] .

Вряд ли в такие минуты отчаяния Хемингуэй осознавал, что на самом деле он один из удачливейших писателей в современной истории. Обстоятельства зачастую складывались в его пользу. В решающий момент находилось как раз то, что ему требовалось: целеустремленные наставники, покровители в издательствах, богатые жены – и целый кладезь материала, как раз когда Хемингуэй в нем особенно нуждался, в виде каких-нибудь пикантных грешков его сверстников, которые он незамедлительно превратил в свой пошатнувший устои дебютный роман «И восходит солнце» («Фиеста»), опубликованный в 1926 году. На страницах книги эти позаимствованные выходки – попойки, похмелья, романы, измены – приобрели собственный новый и облагороженный облик экспериментальной литературы. Возвышенные таким образом, все эти грешки всколыхнули литературный мир и в результате явились определяющими для поколения Хемингуэя в целом.

Финал этой истории известен всем: сказать, что Хемингуэй стал преуспевающим и знаменитым, было бы чудовищным преуменьшением. Его, лауреата Нобелевской премии, во всеуслышание называли отцом современной литературы и на протяжении десятилетий читали в переводах на десятки языков. Даже теперь, по прошествии более чем полувека после смерти Хемингуэя, он по-прежнему доминирует в заголовках прессы и упоминается в светской хронике.

Далее последует рассказ о том, как Хемингуэй вообще стал Хемингуэем, а также о книге, сдвинувшей этот процесс с мертвой точки. Предыстория романа «И восходит солнце» – путь его автора к успеху. Критики давно уже назвали второй роман Хемингуэя «Прощай, оружие!» произведением, обеспечившим писателю место среди титанов литературного пантеона, однако во многом значение романа «И восходит солнце» гораздо более велико. В литературном отношении он, по сути, познакомил массового читателя с ХХ веком.

«Роман „И восходит солнце“ не просто сломал лед, – говорит Лорин Стайн, редактор журнала „The Paris Review“. – Он возвестил о появлении современной литературы, стал эпохальной книгой-достижением. Не знаю даже, можно ли назвать другой такой же момент, когда единственный человек был настолько явным лидером. Достаточно прочитать одну фразу из романа, чтобы стало ясно: ничего подобного ранее еще не было» [3] .

Однако это не означает, что столь мощное землетрясение ничто не предвещало. Горстка литераторов давно пыталась вытолкнуть литературу из затхлых коридоров эдвардианской эпохи на свежий воздух современности. Вопрос заключался лишь в том, кто прорвется первым и сумеет сделать новый литературный стиль притягательным для коммерческого читателя – большей частью, видимо, полностью удовлетворенного вычурной, многословной прозой Генри Джеймса и Эдит Уортон. Так, например, оригинальный роман Джеймса Джойса «Улисс» явился глубоким потрясением для многих послевоенных писателей.

«В 1922 году он ошеломил нас… взрывом печатного текста эти слова и фразы обрушились на нас, как дар языков», – вспоминала автор журнала «New Yorker» Дженет Фланер [4] .

Но поначалу ощущение сенсации вряд ли было массовым: роман Джойса в США был выпущен отдельным изданием лишь в 30-е годы. Жившая преимущественно в Париже теоретик литературы Гертруда Стайн была вынуждена на собственные средства публиковать свои произведения, которые зачастую казались совершенно невразумительными тем, кто действительно пытался их читать. Сообщали, что одна из ее книг была распродана в количестве всего 73 экземпляра за первые 18 месяцев после публикации. Ф. Скотт Фицджеральд также стремился обновить американский роман и после публикации «Великого Гэтсби» в 1925 году считал, будто преуспел. Но хотя по содержанию его романы были сугубо современными – с флэпперами (эмансипированными девицами), бутлегерами и прочими многочисленными порождениями города, – стиль остался бесспорно традиционным.

«Душой Фицджеральд принадлежал к XIX веку», – говорит Чарльз Скрибнер-третий, бывший глава издательства «Charles Scribner's Sons», публиковавшего произведения и Фицджеральда, и Хемингуэя на протяжении большей части их литературной карьеры. – «Он завершал великую традицию, был последним из романтиков. Он был Штраусом».

А Хемингуэй – Стравинским.

«Он изобретал новую манеру и тональность, – объясняет Скрибнер. – Он полностью принадлежал ХХ веку» [5] . Как заметил примерно в то же время один известный критик, Хемингуэй преуспел, делая для литературы то же, что Пикассо для живописи: после дебюта «примитивной современной манеры» кубизма Пикассо и резкой, отрывистой прозы Хемингуэя, все изменилось навсегда. Современность обрела своих популярных творческих лидеров.

Кроме того, роман «И восходит солнце» сразу помог Хемингуэю утвердиться на позициях выразителя мнений своего поколения и иконы стиля. До первой публикации данного романа с речами выступал преимущественно Фицджеральд. В те дни писатели занимали видное место на всенародной трибуне. Кино было еще в новинку, до появления телевидения оставались десятилетия. Романы и рассказы служили основным развлечением для широкой публики. Фицджеральд приобрел известность в масштабах всей страны. Его новые произведения читали запоем и обсуждали с тем же воодушевлением, с каким сегодня восторгаются финалом любимых телесериалов – таких как «Клан Сопрано» или «Безумцы». Студенты Йельского университета стекались на вокзал Нью-Хейвен в ожидании, когда поездом привезут тираж журнала с очередными публикациями Фицджеральда [6] .

Однако с точки зрения Фицджеральда, его поколение было большей частью декадентским, пропитанным шампанским. «Великий Гэтсби» стал Библией эпохи джаза, к изобретению которой сам Фицджеральд в немалой степени приложил руку. Если рассматривать его как ловкого хроникера тех времен, то он так же побуждал к жизни, как подражанию искусству: многие брали за образец колоритные персонажи Фицджеральда, а также самого Фицджеральда и его эмансипированную жену Зельду.

«Скотт задал темп эпохе, – писала Зельда годы спустя, – и сюжет, благодаря которому она могла эффектно подать себя» [7] .

Дебютный роман Хемингуэя в значительной мере изменил этот темп. Своим выходом он известил его поколение, что оно все же не легкомысленное – скорее потерянное. Первая мировая война погубила всех, значит, все имели полное право на неумеренные алкогольные возлияния, и преимущественно в Париже. В Америке интеллектуальная прослойка с ликованием восприняла имидж потерянного поколения – данный термин Хемингуэй позаимствовал у Гертруды Стайн и популяризировал в своем романе. В сущности, «И восходит солнце» стал новым справочником по современной молодежной культуре. Парижские кафе были заполнены потенциальными персонажами «Солнца»: пьянствующий Джейк Барнс и леди Брет Эшли с ее напускной пресыщенностью вдруг сделались ультрамодными образцами для подражания. Появлялись и течения других поколений – битники, поколение X, поколение Миллениума, – но ни одно из них не было романтизировано так, как это первое молодежное движение, для многих по-прежнему окруженное слегка поблекшим ореолом.