Все себя дурно ведут
Шрифт:
«Я сознавал, что должен написать роман», – позднее вспоминал он [19] .
Вообще-то Хемингуэй знал это давно, но это не означало, что подобную задачу легко осуществить. Произошло уже по меньшей мере три фальстарта. Одна идея зачахла на корню. Другая книга была начата, но ее рукопись так и не продвинулась дальше 27-й страницы. Еще один роман выглядел сравнительно зрелым, однако из-за неудачного и скучного сюжетного поворота утратил идею и угрожал осложнить недолгий брак Хемингуэя и сокрушить его писательское упорство. Он предпочел продолжать борьбу, но репортерская работа для газеты «Toronto Star» отнимала у него драгоценное время. А когда решился покончить с репортерством, то был наказан безденежьем, и семье приходилось сидеть дома, кутаясь в теплые свитера, чтобы согреться. Хемингуэю досаждал писательский ступор: порой за утро ему удавалось выжать лишь несколько предложений. И все это время он боялся, что молодые писатели обойдут его. А когда ему наконец удалось отшлифовать принципы своей прозы, его ужасала перспектива, что кто-нибудь другой успеет перенять придуманный им стиль и произвести фурор раньше, чем
19
«Я сознавал, что…»: Эрнест Хемингуэй, «Праздник, который всегда с тобой. Авторская редакция» (Ernest Hemingway, A Moveable Feast: The Restored Edition, New York: Scribner, 2009), стр. 71.
Однако Хемингуэй не торопил события. Роман должен был появиться, когда придет его время. «Буду откладывать, пока потребность не станет сильнее меня, – позднее вспоминал он. – Я примусь за него тогда, когда невозможно станет заниматься ничем другим, когда у меня не будет выбора».
А до тех пор, по его мнению, оставалось лишь одно:
«Пусть нарастает напряжение» [20] .
Если достаточно интенсивно потрясти бутылку шампанского, пробка в конце концов вылетит из нее с взрывной силой. Когда напряжение по всем фронтам достигло пределов, мироздание послало Хемингуэю счастливый случай. Он явился в лице чувственной и беспутной английской аристократки, питающей пристрастие к мужским шляпам-федорам и ни к чему не обязывающим связям. Едва леди Дафф Твисден появилась в Париже, для Хемингуэя мгновенно изменилось все.
20
«Пусть нарастает…»: там же.
Поначалу он этого не понимал. Но летом 1925 года, когда отправился на Сан-Фермин – «фиесту» с боем быков в Памплоне, – леди Дафф Твисден составила ему компанию. Хемингуэй боготворил Испанию и со временем стал называть ее страной, и «которую я люблю больше всех стран на свете – после Родины» [21] . Испанская культура в целом и коррида в частности служила ему неисчерпаемым источником вдохновения: Хемингуэй писал, что сидеть в первых рядах у арены, – все равно что снова очутиться на войне. К моменту прибытия на фиесту он, видимо, влюбился в Твисден, однако она взяла в поездку двух своих любовников, в итоге любая возможность романа для Хемингуэя стала затруднительной. Один из этих двоих, шотландец Пэт Гатри, был вечно навеселе и погряз в долгах. Второго, Гарольда Леба, произвел Принстон и две известнейшие и богатейшие еврейские семьи Нью-Йорка. До появления Твисден Леб играл с Хемингуэем в теннис и был одним из самых ревностных его сторонников. Теперь же они стали соперниками.
21
«страной, которую…»: Эрнест Хемингуэй, «Опасное лето» (Ernest Hemingway, The Dangerous Summer, New York: Touchstone/Simon & Schuster, 1997), стр. 43.
Поездка быстро превратилась в вакханалию ревности и жестокого, кровавого зрелища. К концу фиесты Леб и Гатри открыто презирали друг друга; Хемингуэй и Леб чуть не затеяли прилюдно кулачный бой из-за своей Иезавели; сама леди Дафф однажды вышла к обеду с подбитым глазом и ссадиной на лбу, возможно, полученными в полночной ссоре с Гатри. Однако несмотря на это боевое ранение и атмосферу, созданную ею, Твисден блистала на всем протяжении фиесты. Драма была ей к лицу.
Как, впрочем, и Хемингуэю, но несколько иным образом. Вид Твисден посреди всего этого языческого декаданса послужил для него неким стимулом. Он сразу понял, что это материал для провокационного сюжета. Как только они с Хэдли покинули Памплону, чтобы успеть на корриду в других городах региона, Хемингуэй принялся излагать произошедшее на бумаге, и писал почти в лихорадочном трансе. Внезапно каждый запретный разговор, оскорбление и толика безответного влечения, случившиеся во время фиесты, приобрели немалую литературную ценность. Чета Хемингуэев продолжала придерживаться сумасшедшего графика поездок, а тем временем из Эрнеста «выплескивался» роман; отдельные эпизоды к нему добавились в Валенсии, Мадриде и Андае.
Вскоре Хемингуэй вернулся в Париж, где в сентябре 1925 года закончил первый черновой вариант рукописи. Он назвал результат своих трудов позаимствованной из Библии фразой «И восходит солнце». Хемингуэй знал, что у него на руках находится ценная собственность – и вместе с тем билет, дающий возможность вырваться из литературного мелководья.
«Это чертовски отличный роман», – писал он знакомому редактору, добавляя: «Пусть эти паршивцы, которые говорят: „Да, он умеет писать красивые короткие абзацы“, поймут наконец, что к чему» [22] .
22
«Это чертовски…»: из письма Эрнеста Хемингуэя Джейн Хип, примерно 23 августа 1925 г., опубликованного в «Письма Эрнеста Хемингуэя, 1923–1925 гг.», том 2, под ред. Альберта Дефацио-третьего, Сандры Спаньер и Роберта У. Трогдона (eds. Albert Defazio III, Sandra Spanier, Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, 1923–1925, Volume 2, Cambridge: Cambridge University Press, 2013), стр. 383.
После многолетних разочарований и подготовки дебютный роман Хемингуэя возник, как по волшебству, всего за шесть недель [23] . Его автор вступил в клуб романистов и внезапно оказался в выигрыше.
Когда роман «И восходит солнце» был опубликован год спустя, те, кто попал на его страницы, не поверили своим глазам, видя, что его рекламируют как беллетристику.
«Когда я впервые прочитал роман, то никак не мог понять, чем все так восхищаются», – вспоминал Дональд Огден Стюарт, автор юмористических бестселлеров и один из участников компании, побывавшей вместе с Хемингуэем в Памплоне. Хемингуэй сделал его комическим персонажем, противоположностью главного героя – Биллом Гортоном. С точки зрения Стюарта, роман – «не что иное как отчет о происходящем. Это журналистика» [24] . Стюарт был не единственным, кто считал, будто Хемингуэй продемонстрировал мастерство репортера, не более. Даже сочинял он свой роман так, словно сообщал пикантную новость, стараясь успеть точно к сроку.
23
Джоан Дидион, «Последние слова: что писал Хемингуэй и чего не писал» (Joan Didion, «Last Words: Those Hemingway Wrote, and Those He Didn't», The Yorker, 9 ноября 1998 г.).
24
«Когда я впервые…»: Дональд Огден Стюарт, «По прихоти фортуны. Автобиография» (Donald Ogden Stewart, By a Stroke of Luck, New York: Paddington Press Ltd, 1975), стр. 156.
Приступая к работе над романом, Хемингуэй не предупредил прототипов своих персонажей, что им предстоит блистать в главных ролях созданной им литературной феерии. И все же однажды вечером он обмолвился об этом Китти Кэннелл, еще одной ни о чем не подозревающей модели для его романа. В Париже некоторые участники поездки в Памплону собрались на ужин с целью примирения. Нервы все еще были натянуты из-за воспоминаний о фиесте, завершившейся почти два месяца назад. После ужина компания отправилась в соседнее кафе. Хемингуэй и Кэннелл шли рядом, когда он вдруг сделал невероятное признание.
«Я пишу книгу, – сказал он. – В ней есть все. И я намерен разделать этих паршивцев под орех», – добавил он, указывая на Гарольда Леба и своего друга детства Билла Смита, которые шагали неподалеку [25] . Мало того, Хемингуэй сообщил Китти, что «этот еврей Леб теперь злодей» [26] . А потом заверил, что считает Китти замечательной, поэтому решил не вставлять ее в свой роман.
«Но конечно, он вставил и меня», – с грустью писала она через много лет [27] .
25
«Я пишу книгу…»: Кэтлин Кэннелл, «Сцены с героем», приводится по изданию «Хемингуэй и закат», под ред. Бертрама Д. Сарасона (ed. Bertram D. Sarason, Hemingway and the Sun Set, Washington, D.C.: NCR/Microcard Editions, 1972), стр. 149.
26
«Этот еврей…»: Карлос Бейкер, «Эрнест Хемингуэй: история жизни» (Carlos Baker, Ernest Hemingway: A Life Story, New York: Charles Scribner's Sons, 1969), стр. 154. Процитированный источник: интервью Кэтлин Кэннелл с Бейкером 13 октября 1963 г.
27
«Но конечно…»: Кэтлин Кэннелл, «Сцены с героем», приводится по изданию «Хемингуэй и закат», под ред. Бертрама Д. Сарасона (ed. Bertram D. Sarason, Hemingway and the Sun Set, Washington, D.C.: NCR/Microcard Editions, 1972), стр. 150.
Кэннелл, Леб, леди Дафф Твисден и другие прообразы персонажей отреагировали на появление романа с разной степенью ярости и возмущения. В книге не только было скрупулезно описано все, что происходило в Париже и Памплоне: обширные фрагменты личной предыстории этих людей были беззастенчиво использованы для биографии персонажей. Леб узнал себя в незадачливом и несносном Роберте Коне. Кэннелл преобразилась в стареющую и отчаявшуюся американскую подругу Кона, Фрэнсис Клайн. Твисден стала эффектной, но страдающей леди Брет Эшли; этот шарж навсегда заклеймил ее как «алкоголичку и нимфоманку», как называл Твисден позднее сам Хемингуэй [28] . Он в подробностях описывал неудачные распавшиеся браки своих друзей, их занятия спортом во время учебы в колледже, специфическую манеру речи, разнообразные опрометчивые поступки.
28
«Алкоголичку и нимфоманку…»: Эрнест Хемингуэй, «Смерть после полудня» (Ernest Hemingway, Death in the Afternoon, New York: Charles Scribner's Son, 1932), стр. 383.
«Память у него была цепкая, как крысоловка, – говорит Патрик, сын Хемингуэя. – Он мгновенно запоминал все, что пережил. В этом заключалось одно из его главных достоинств» [29] .
Ввиду известности Гарольда Леба, Дональда Стюарта, леди Дафф и других, роман «И восходит солнце» был воспринят как скандальная сенсация, и не только в кафе Левого берега, но и в Лондоне и Нью-Йорке. Однако поначалу от многих знакомых Хемингуэя, экспатов, ускользнула более значительная литературная ценность этой книги. Кое-кто усматривал в ней еще один непристойный roman `a clef [30] , обычное явление в подобных кругах. Многие писатели из парижской колонии регулярно беллетризовали, выводили в произведениях, высмеивали своих собутыльников, любовников и коллег; Латинский квартал представлял собой стеклянный дом, в котором все бросались камнями друг в друга.
29
«Память у него была…»: Патрик Хемингуэй в интервью Лесли М. М. Блум, 30 июля 2014 г.
30
Роман, в котором автор выставляет своих современников в неприглядном виде (фр.). – Примеч. пер.