Шрифт:
Дом, охваченный пламенем вызревшей рябины и осенних листьев, стоял на прежнем месте. Он и выглядел по-прежнему: первый этаж кирпичный, второй — бревенчатый.
Алексей Дённов очень обрадовался тому, что дом стоит на прежнем месте. Хотя дома преимущественно всегда стоят на прежнем месте.
Он просунул два пальца за ремень, согнал назад мягкие складки гимнастерки и постучал. Всего три раза. Остальные тридцать три достучало сердце.
Но открыла не Таня.
— Заходи, Алеша. Здравствуй, — сказала Кирилловна.
И тут же повернулась спиной, отошла к печи, углубилась в лохань со стиркой.
В комнату она Алексея не повела, и Алексей остался в кухне, присел к столу, застланному рыжей клеенкой, пристроил фуражку на колено.
— Ну как живете? — спросил он.
— Хорошо живем, — ответила старуха.
Она переложила белье из лохани в закопченную выварку и поставила все это вариться на плиту. Оттуда тотчас повалили клубы серого пара, горького, как мыло.
— А Таня где же? — спросил Алексей.
— Придет скоро. На работе. Она до полвосьмого…
— Закурить можно? — сразу оживился Алексей и достал из кармана пачку «Севера».
— Нельзя, — сказала Кирилловна. — Нельзя курить.
Она отерла руки фартуком, перевязала косынку, подошла поближе:
— Ты что же, отслужил свое?
— Демобилизован досрочно. В числе миллиона восьмисот тысяч.
— А служил где?
— В Германии…
И заволновался:
— Писем моих разве не получали? Таня разве не получала?
Кирилловна фартуком провела по клеенке, присела, пожевала губами:
— Ты вот скажи, как они теперь, немцы, — смирные?
— Всякие есть.
— А живут не голодно?
— Нет. Сытно живут.
В смежной комнате зашуршало, пискнуло. Кирилловна поднялась и пошла.
«Котят завели, что ли?»
В приоткрытую дверь Алексей увидел очень знакомый столик под кружевной салфеткой. На нем — ваза с бумажными цветками, пузырьки и коробки. Овальное щербленое зеркало. В раму воткнута фотокарточка.
Сразу в груди и горле потеплело. Алексей для верности пригляделся острее, но и без того все ясно: его портрет. Присланный первым письмом — погоны еще без ефрейторской лычки.
Лицо смугло и светлоглазо. Узкий, отчеркнутый складкой подбородок, щеки, приникшие к челюсти. Жесткие вихры…
Алексей вынул гребенку и стал причесываться.
Тут снова зашла Кирилловна, увидела и спросила:
— А что, солдатам нынче зачесов не состригают?
— Разрешается.
Старуха поверх очков рассмотрела Алексеев зачес.
— Красивше, конечно, — то ли одобрила она, то ли осудила. — Никакую немку там себе не завел?
— Нет…
От такого подозрения щеки Алексея потемнели. И он добавил:
— За такое — трибунал. Там строго.
— Ну и хорошо, когда строгость! — осердясь вдруг, загремела кочергой в печи Кирилловна.
В соседней комнате опять зашевелилось и запищало. Старуха швырнула кочергу, пошла туда.
«Не в духе, значит».
На крыльце застучали каблуки. Визгнула дверь. И вошла Татьяна.
Таня.
Первый шаг: она как будто рванулась к нему. От сияния расширились большущие зеленые глаза. Встрепенулись по-птичьи руки с расставленными пальцами.
— Алеша…
Второй шаг был короток, от ноги к ноге — и запнулась. Руки отпрянули, сробев. Резкие борозды пошли над бровями, и потухли глаза.
Алексей встал, уронив фуражку, ожидая третьего шага.
А третий Танин шаг был спокоен и тверд. Глаза уже прямо, с дружеской лаской смотрели в его глаза. Протянулась рука…
— Здравствуй.
И Алексей увидел то, что так любил видеть: как внутрь отражаются ресницы в Таниных глазах; почти ощутил на губах шелковистость ее щек; ноздри уловили знакомый, яблочной свежести запах, который всегда был с ней.
(«Чудак человек, — не раз хохотала Таня, когда он расспрашивал об этом запахе. — Я же в карамельном цехе работаю!..»)
Так они постояли, не разнимая рук, вероятно, секунды две или три. Потом Таня отняла руку и стала торопливо стаскивать с себя шелестящий молочного цвета пыльник.
Погоди. Я сейчас, — сказала она.
И пошла туда, в комнату.
Алексей уселся на прежнее место. Теперь он мог ждать сколько угодно. Таня была здесь, рядом. Ее давно — целых два года — не было рядом с ним. Сколько раз он уже, мысленно, переживал эту встречу: шаг за шагом. Только не знал, что так звенит в ушах, когда снова берешь в свою руку руку любимой девушки.
Он теперь мог ждать сколько угодно. Но все же караулил глазами приоткрытую дверь.
Там — знакомый столик под кружевной салфеткой, пузырьки и коробки. Овальное щербленое зеркало с фотокарточкой в раме, а в зеркале — Танина рука, округло охватившая желтое одеяльце, и обнаженная, белая, полная, слегка колышущаяся грудь…
Алексей Деннов зажмурился и отвернулся.
Он никогда не видел этой голой груди. Он много раз целовал и обнимал Таню: здесь, в доме, и там, в Краснозатонском парке, в акациях, на берегу. Но он еще не видел этой груди.
И Алексей понял, почему же он ее видит теперь, что там в одеяльце, все понял.
Потрескивала печь. Скрипели над головой часы-ходики. Пальцы Алексея негромко выстукивали по клеенке. А глаз он все не открывал.
Открыл он их только тогда, когда почувствовал, что Таня стоит рядом.