Всем глупышкам посвящается
Шрифт:
Я могла бы скучать так все время каникул, но два Джека не давали мне такой возможности. По крайней мере, один из них всегда был со мной. Жизнь на два Джека не всегда приходилась по вкусу. Иногда хотелось отправить их куда подальше сразу вдвоем, а самой заниматься своими делами и не заморачиваться больше. Но, надо отдать им должное, они оба все еще хотели, будучи на другом конце мира или в соседней комнате, проводить время вместе со мной. Вот насколько тоскливо бывает людям зимой.
Зато зимой есть оправдание всякому своему дурацкому поступку: тебе либо холодно, либо грустно. В это время я любила надевать большие свитера и гигантские тапочки, штаны с утеплением, под ними колготы, на колготах носки, на тех носках еще одна пара носков, майка под свитером, на всякий случай, и полулитровая оранжевая чашка чая в руках. Мне даже не было настолько холодно, насколько я куталась в одежды. Сверху еще халат могла надеть и так залезть под два одеяла. При этом Джек мог всю зиму проходить дома в одной футболке и старых джинсах.
– Ты сумасшедшая, просто сумасшедшая. У тебя нарушен температурный обмен. К врачу свожу, подожди, только дай сфотографирую тебя так, чтоб момент запечатлить, сиди. Не двигайся только.
И он шел за своим фотоаппаратом, делал эти ужасные снимки, на которых я была похожа на снежного человека, вставал в позу бабуина во время брачного периода и все щелкал без остановки. Еще и говорить успевал. Из-под объектива то и дело доносилось:
– Нет, ну как так можно?! Ты же сейчас похудеешь на десять килограммов от потери пота. Я еле вижу твои глаза под этими слоями тряпок! Ладно бы у нас не топили, но нет же - жарко, как в Сахаре. А она, видите ли, мерзнет...
Понятное дело, он говорил все это с одной целью - заставить меня смеяться. После, когда он, сидя под одеялом вместе со мной, между прочим, пересматривал сделанные кадры, он не раз говорил, что снимки без улыбки ничего не стоят:
– Ты не понимаешь, прекрасной можно быть в любом виде, ты это умеешь, но улыбка - это все, что мне нужно.
– Так вам, мужчинам, от нас нужна только улыбка?
– Не совсем, но улыбка на вашем лице дает нам своего рода сигнал. Она сообщает, что можно теперь идти дальше, что мы все правильно делаем. Ты вообще знаешь, почему я так влюблен в тебя?
– Да, конечно, - я потянулась к тумбочке, на которой каждый день красовалась новая записка.
– Сегодня ты влюблен в меня потому, что я "отличаю Рембрандта от Микеланджело". А ты не отличаешь.
– Нет же. Это не главное, хотя меня и восхищает твое рвение к искусству любого рода.
Когда мы с тобой только встретились, в Испании, ты так улыбалась мне, я раньше не видел подобного.
– Знаешь, льстец ты так себе.
– Нет же, правда. Ты это так делаешь: невольно, часто просто из вежливости. Но, когда смотришь на то, как при этом горят твои глаза... Как будто, ты ждешь того же счастливого заряда от человека, которому улыбаешься. Или, словно хочешь заставить его радоваться, сделать ему приятно. Мы говорили, и ты смеялась над каждым словом, каждому слову отвечала взаимностью, а, если речь заходила о грустном, просто опускала голову, поправляя волосы, но продолжала держать на губах эту совсем неуместную радость. Даже сейчас ты продолжаешь вести себя так каждый день. Я хочу поймать каждый такой момент. Помнишь, когда Гумберт смотрел на Долорес, пока она играла в теннис? В тюрьме он больше всего жалел о том, что не снял это на камеру, ведь тогда его Лолита навсегда осталась бы такой, какой он ее помнил.
– Я и так останусь такой, какой ты меня помнишь.
Джек поднес губы к моему лбу и очень легонько дотронулся ими до меня:
– Жизнь научила меня перестраховываться.
– Это так странно, как ты трепетно ко всему относишься. Иногда я думаю, что тебе просто слишком часто попадались стервозные женщины. Теперь ты можешь влюбиться в каждую простушку.
– По-твоему, ты простушка?
– Леди бы никогда не стала вести себя так просто.
– Выходит, что леди - стервы?
– Выходит, что так.
Мы с серьезным видом обдумывали сей вывод в гробовой тишине, пока он, не выдержав, не рассмеялся на всю квартиру. Я подхватила его смех, и мы долго заливались им, глядя друг на друга, так долго, пока не почувствовали боль в животе. Потом упали ничком обратно на подушки. Знаете, как это бывает: лежишь, радуешься ему, смотришь в глаза, думая о чем-то неважном, и вдруг пугаешься мысли, что так долго отваживала себя от него, чтобы просто не признаваться себе в том, что в жизни можно любить не одного рыжего мальчика, а сразу двоих. И иногда фотографии, сделанные первым рыжим мальчиком видел второй. Он тоже оценил мастерство фотографа моего Макса. Очередной бессонной ночью, я сидела на кухне, допивая мятный чай под шум вьюги, разыгравшейся за окном. Я тогда сама написала Джеку. Слишком не хотелось спать. Просто спросила, как дела, что он делает сегодня. Настроение у него было не лучшее, но он попросил увидеть меня. Я отправила одно фото, другое, третье. На четвертом он спросил:
– Это он снимал?
– Да.
– Слушай, я забыл, кем твой заменитель меня работает?
– Он редактор.
– Ах, да... Творческая личность, видимо.
– Отчасти. Он любит искусство в себе, а не себя в искусстве.
– А еще он любит смотреть на тебя. Я бы хотел иметь возможность сфотографировать тебя в жизни. Ты его фотографируешь?
– Иногда. Он не любит, хотя очень фотогеничный. Я однажды устроила ему фотосессию с любимыми изданиями журналов. Хочешь посмотреть?
– Хочу.
Я показала ему некоторую часть тех фотографий. Они были сделаны не так давно. Один из немногих разов, когда фотоаппарат был в моих руках, а не в его. Те фото я распечатала. Все. Они хранились в моих вещах, а сам Максим говорил, что не может на них смотреть. Но он врал. Я всякий раз замечала, как он пытался скрыть улыбку, когда смотрел на них. Кроме этого, он попросил сделать их черно-белыми, а значит, ему было не все равно. Мне нравились те снимки. На них был тот Макс, именно Макс, а не Джек, которого я знаю и с которым жила когда-то. Он смотрит прищурено, странно опустив голову и на каждом кадре держит в руках какой-нибудь выпуск. Все снимки в его, так называемом, кабинете, среди творческого беспорядка, при ярком свете солнца. Он там в своей висячей домашней одежде и цветных носках. На многих Макс улыбается, есть кадры, на которых видно, как он что-то говорит мне. Один из лучших, тем не менее, - тот, на котором Макс погружен в чтение. Это никакая не игра на камеру, он действительно читал статью, я даже помню, как она называлась: "Зависимости. Что считать зависимостью?". Джек говорил, что название у той статьи прискорбное, и, что будь он редактором этого журнала, с таким бы названием не пустил бы материал в печать. Зато сама статья, от первого и до последнего слова безупречна, и что тот журналист, наверное, проработал не один день, а может и неделю, чтобы подготовить ее. Она занимала с десяток листов, всего с двумя картинками. Автор рассмотрел в ней несколько видов зависимостей, последней из которых была зависимость от любви. Максим отыскал маркер и отметил последние строчки той статьи. "Любовь, являясь по определению своему, прекраснейшей из убивающего человечество, на деле оказалась одной из химических форм зависимости. Любовь не уступает по финансовым затратам ни одной из форм зависимостей, а по показателям затрат душевных, превосходит каждую, по меньшей мере, в два раза, и, если с любой другой формой зависимости бороться чрезвычайно тяжело, то с зависимостью любовной бороться невозможно". На следующее утро в его записке было предложение: "Я нашел свою зависимость".
Все это я рассказала и Джеку, не ожидая впрочем положительной реакции. Он ответил:
– Мне страшно. Ты что, влюбилась в него?
– А это теперь запрещается?
– Я напишу вашему президенту, чтоб он запретил.
– Не бери в голову. Мы ведь все равно не пара.
– Вы с ним? Или мы с тобой?
– И то, и другое.
– Я все равно рад, что он заботится о тебе. Только, пожалуйста, не забывай, что это временно.
– С ним хорошо, уверенно. Почему это должно закончиться?
– Потому что он - не твоя зависимость.
– Для всего нужно время.
– Дашь его мне?
– Нет, у тебя его было слишком много.
С мелкими радостями, бесконечными философскими разговорами и просмотрами фильмов под лютые морозы, в которые мы ни разу не попали, и прошла наша зима. Я так и не перестала общаться с Джеком, хоть наши диалоги и стали реже. Макс все углублялся в работу. Иногда я не видела его пару дней только потому, что он закрывался в кабинете и подолгу печатал, читал, делал звонки, а потом вдруг вставал и уходил прочь без всяких объяснений. Все чаще его настроение стало портиться, и я не знала, что служит тому причиной. Он не рассказывал, а я не решалась спросить. Один раз он разбил тарелку. Просто стоял на кухне, в молчании. На дворе шесть утра, но он только пришел домой. Вид у него не лучший. Я хотела разогреть ему еду, но он несколько раз повторил, что не голоден. Я все равно поставила на стол тарелку с макаронами и сырным соусом. А он, с каменным лицом, шмякнул ее о пол. Мы испачкались в еде, тарелка разлетелась на мелкие осколки, о которые Джек поцарапал руку, когда стал убирать их. Через минуту он развернулся и вышел из квартиры вновь. Вернулся Макс вечером того же дня. Он сказал, что мы переезжаем в наш домик. Я, в общем-то, не возражала. Его, все больше замыкающегося в себе, нельзя было понять. Не то, чтобы он стал злым, но, уж точно, более угрюмым. Я подумала, что жизнь вдалеке от города пойдет ему на пользу. Пусть только чуть потеплеет. На начало апреля был намечен наш переезд.